«Карьера» Русанова. Суть дела

Серьезные специалисты, собравшиеся обсуждать серьезные вопросы, откровенно смеялись.

— Чего же раньше молчал, раз у тебя такие мысли? — угрюмо спросил Ужакин.

— А чего высовываться? Я бы и сейчас промолчал, да к слову пришлось… Никто меня еще обывателем не обзывал!

— Все! — сказал Ужакин. — Представление окончено. Расходимся. А то еще один крупный деятель объявится…

— Загадка природы, — сказал Гусев, когда они вышли из кабинета. — Убейте меня, не пойму, почему его третий раз выбирают председателем? Он же этот…

— Не напрягайся, — усмехнулся Черепанов. — Все равно определения не подберешь. Ужакин — это понятие неопределяемое.

Уязвленный Калашников тоже ополчился на Ужакина.

— Соревнование — это чья прерогатива? — сурово спросил он. — В первую очередь — его! Наглядная агитация — кто же спорит, но подменять живое дело… Ага, вон еще один любитель агитации идет, — он заметил приближавшегося к ним Горанина. — Сейчас я настроение ему испорчу, а то сияет, как медный таз.

Горанин и вправду сиял, но это было его обычное выражение лица.

— Всех приветствую! — сказал он, энергично пожимая руки. — Я тут кое-какие заказы у вас размещал. Кооперация… А вы, Владимир Васильевич! — он не удержался и потрепал Гусева по плечу. — Вы кудесник! Любимец богов! Представляете? — Он взял Черепанова за пуговицу, а Калашникову едва не наступил на ногу. — Нелепейший случай! Вышел из строя импортный узел. Где взять? Я в отчаянии! Обращаюсь к Владимиру Васильевичу, и он предлагает совершенно новое, оригинальное решение! Впору запатентовать и продать им туда же… Обратно! Откуда брали…

Черепанов сдержанно кивнул головой: знаем, мол, нас не удивишь, Калашников тоже кивнул, но тут же сказал:

— Между прочим, у вас сорок листов дефицитной жести на заборе висит. Как член городской группы народного контроля вам заявляю.

— В каком смысле — висит? — опешил Горанин.

— В таком, что иду недавно и вижу: вдоль всего забора щиты тянутся, и на каждом лозунг написан. Не жирно ли?

— Я тут ни при чем, — обиженно сказал Горанин. — Это наши активисты. Наглядная агитация.

— Наглядное головотяпство! — со вкусом проговорил Калашников и по очереди посмотрел на Гусева и на Черепанова: каково?

— Я проверю, — пообещал Горанин. — Проверю, если вы настаиваете… А вы, товарищ Черепанов, я слышал, диплом защитили? Блестяще притом! Я интересуюсь… Идите ко мне в КБ. Любые условия!

— Любые? — спросил Черепанов.

— Любые разумные, — поспешил добавить Горанин.

— Вот видите, вы уже заволновались, — рассмеялся Черепанов. — Спасибо, Александр Ильич, мне здесь хорошо. Просторно. А у вас на комбинате — тесновато…

— Обидели мужика, — вздохнул Гусев, когда Горанин распрощался, — ни за что ни про что обидели. А он человек хороший.

— Хороший человек — не профессия, — веско сказал Калашников. — Переживет. А вам, Владимир Васильевич, боюсь, я тоже настроение испорчу. Такой уж у меня сегодня день выдался — людей огорчать. Санэпидстанция у нас была, говорят, загазованность на экспериментальном участке выше всякой нормы. Требуют установить вытяжную вентиляцию, а пока участок прикрыли.

— Как прикрыли? Совсем?

— Совсем. С ними ведь, как с пожарными, не поспоришь.

— Так надо установить!

— Конечно, надо. Директор из Москвы вернется, тогда и разговор будет. Сейчас-то с кем решать? С Ужакиным, что ли? Балакирев в больнице, а больше никто не поможет.

Гусев, не дослушав до конца, пошел в производственный отдел.

— Гусев, дорогой, — сказал главный технолог. — Да потерпи ты! Завод терпит, и ты потерпи. Не разорваться же? Ни людей, ни материала…

Вернувшись к себе, Гусев позвонил Наташе.

— Наталья? Не у тебя, случайно, Балакирев лежит? Прекрасно! Дай ему трубку.

— Ты что, спятил? — удивилась Наташа. — Думаешь, тут прямо у каждой койки телефон? Да и нельзя ему, вчера только резали… Что случилось?

— А если я приду, халат надену, меня пустят?

— Пустить-то пустят, но никаких разговоров.

— Ладно, потом… — Он положил трубку. Начинается… Бег с препятствиями! Черт знает сколько лет работали со старой вентиляцией, нет — на тебе! Загазованность…

Зазвонил телефон.

— Это я, — сказала Наташа. — Видишь, какая у тебя преданная сестра. Правила нарушаю. Передала Балакиреву, что ты хотел с ним говорить, он сказал, что уже в курсе, но пока ничего сделать не может… А что все-таки случилось?

— Дома расскажу.

«Нужны люди, нужен материал, — сказал он себе. — Значит, надо искать, надеяться не на кого. Люди… Это совсем завал. Прямо хоть иди к магазину и сшибай тунеядцев. А из чего делать? Легче ванадиевый сплав достать. Может, одолжить у кого? У Горанина? Откуда у него… Если и было бы — удавится, знаем мы этих хозяйственников… И вдруг понял: Горанин выручит. Прости меня, хороший человек, но ты меня должен выручить. Хоть тебя сегодня и обидели…»

18

— А что по этому поводу говорится в уголовном кодексе? — спросил Черепанов. — Легкомысленно затевать столь масштабную операцию, не ознакомившись с возможными последствиями.

— Разве ж это масштабы? — рассмеялся Гусев. — Так, легкий флирт с законом, преследующий к тому же благие цели.

— Уговорил… А люди?

— Ума не приложу. Но я придумаю! Дам объявление в газете. Или еще что-нибудь столь же немыслимое.

— С тебя станется. Но предупреждаю — я беру на себя чисто творческую работу. По заборам лазить — уволь. Не то воспитание. Хотя стоило с тобой связаться, и я почувствовал, как прямо на главах размываются мои моральные устои.

— Гнилые, значит, у тебя устои. Были бы гранитные — ты бы устоял. Честно говоря, не думал, что ты на эту авантюру пойдешь.

— Правильно. На авантюру я бы не пошел. Тут все взвешено и продумано.

— А поймают?

— Хм… Поймают! Ты, Володя, тактик, а я — стратег. Я хочу сберечь для разумного использования народное добро, в данном случае — тебя. Победителей не судят. А в том, что мы будем победителями — рано или поздно, я не сомневаюсь. И вот тогда, — он поднял кверху указующий перст, — грянут фанфары! Торжественная медь возвестит… Ну, и так далее.

— Метафора? — улыбнулся Гусев.

— Я люблю иногда выражаться образно… Когда я стану директором, я тебе выделю роскошный кабинет, чтобы ты сидел и думал. И — ничего больше! Помощников сам подберешь. Остальных разгоним, чтобы под ногами не мешались. Устраивает?

— Соблазнительно! Заманчивая у тебя… метафора.

— Называй, как хочешь. Но — надежды не теряй!

— Тогда поторопись. А то испортится народное добро в лице товарища Гусева. По рукам пойдет… Ладно, чаю похлебали, давай работать. У меня передняя стойка не вырисовывается…

Было уже за полночь. Они работали у Черепанова, куда Гусев притащил свой кульман. Тихо мурлыкала «Спидола». Время от времени в комнату молча заглядывал Пряхин — в толстом стеганом халате, тапочки на меху — эдакий старый барин. Если бы в его время играли в баскетбол, Пряхину бы цены не было: каждый раз он едва не задевал головой притолоку. Служил, должно быть, в отборной гвардии — выправка до сих пор чувствуется…

— Хочешь, развеселю? — спросил Черепанов, отрываясь от кульмана. — Чижика, оказывается, никто на профком не вызывал, это Ужакин в суете перепутал. Валентин за границу собрался, путевку ему выделили, вот и пришел характеристику подписать. А тут — этот водевиль! Он на себе волосы рвал: «Сто лет молчал, мог бы еще помолчать, теперь меня дальше Тамбова не пустят!» И что ты думаешь? Ты говорил — отыграется на нем Ужакин. Как бы не так! Это раньше могло быть, когда дураки дураками были, нынче они умные. Ужакин ему сказал: «Видишь, Валентин, я тебе советовал быть принципиальным, и ты стал принципиальным. Молодец! Подписываю тебе характеристику с легким сердцем». Одним словом, еще один водевиль.

— Веселого мало, — сказал Гусев. — Приспособленчество тоже имеет тенденцию приспосабливаться. — Он зевнул. — А я, между прочим, за границей не был. И не тянет пока. Для меня Прибалтика — заграница. Средняя Азия. Я минаретов сроду не видел. Может, их вообще выдумали… Подумаешь — Елисейские поля! А ты на Крещатике был? На Малой Арнаутской улице в городе Одессе?