Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович

Только после того, как миновало часа четыре дежурства у постели Степана, Иван Иванович немного успокоился. Войдя к себе покурить, он представил все связанное с письмом Ольги. Днем ему некогда было подумать об этом, а теперь острота личного горя заглушалась, перебивалась усталостью и впечатлениями от проделанной операции: то мерещилась кровоточащая рана, то место внедрения опухоли в глубину мозга, то вставали перед ним лица Никиты, Марфы и важно-серьезных смугленьких девочек, которые так хорошо работали сегодня.

«Молодцы! Только не получилось бы какой каверзы в течение ближайших суток…» — думал Иван Иванович с чувством признательности и даже нежности к этим людям.

И опять ему вспоминались не его семейные дела, а всевозможные случаи осложнений после операции на головном мозгу. Попросту сказать, он был еще взволнован проделанной им нелегкой работой. Извлеченной опухолью, которую Никита опустил в банку со спиртом, Иван Иванович просто залюбовался.

— Давно надо бы до тебя добраться! Здорово мы тебя ухватили. Просто здорово! — бормотал он с чувством глубокого удовлетворения, вглядываясь в места ее бывших спаек.

В комнату вошел Никита.

— Что? — спросил Иван Иванович, настораживаясь.

— Ничего. Лежит. Девчата там и Марфа.

— Пусть только не курят возле него.

— Разве можно! Они в приемную выходят, там дверку печную открывают и курят.

— Девушки-то какие герои оказались!

— Правда! Я знал: они очень серьезно интересовались, — с гордостью сказал Никита.

— Да, какие герои! — не находя более подходящего слова, повторил Иван Иванович. — А курят зря. Марфа — пожилая женщина, ей простительно…

— С детства привыкли. Когда поймут, что это вредно, — бросят. Вот Варвара бросила же.

— Варя умница, — взгрустнув, пробормотал Иван Иванович.

— А если бы не делать операцию еще год-два? — спросил Никита, не без намерения переведя разговор.

— Степан не протянул бы столько.

— Больно, наверно, когда мозг трогают?

— Нет, от прикосновения к мозгу боль не ощущается. А твердая мозговая оболочка очень чувствительна, особенно там, где проходит средняя оболочечная артерия. Но стоит смазать ее раствором новокаина — и можно рассекать без боли. Какое это дело — нейрохирургия! — воодушевляясь, сказал Иван Иванович. — Ты, Никита, еще совсем молодой, у тебя есть все нужное для хирурга: спокойствие, выдержка, точный глаз, руки богатые! Не останавливайся на полпути. Поработай здесь годик-два фельдшером — и двигай дальше, в институт норови попасть.

— Я тоже так думаю! Хочу учиться дальше, обязательно стать хирургом. Хотя это трудно и страшно: я очень боялся сегодня, — признался Никита с застенчивой улыбкой.

— Чего? Что я череп вскрывал?

— Нет. То интересно было. Но сначала я боялся, что мы разрежем, да не там, где нужно: вдруг опухоль оказалась бы в другом месте? Все-таки без рентгена же! — еще более смущаясь, пояснил Никита. — Потом боялся, чтобы не выключилось электричество, как тогда, на Каменушке, чтобы не сделалось кровотечения сильного и не умер бы Степан!..

Доктор слушал внимательно.

— Ты думаешь, я сам не боялся? Хотя все продумывал заранее. Ведь нервные клетки никогда не восстанавливаются так, как другие ткани. Их деятельность компенсируется только за счет остальных клеток. Поэтому всегда надо помнить мудрую пословицу «Семь раз примерь, а один раз отрежь». Вскрываю я человеку череп и лезу в мозг. Мозг — мягкая серая и белая масса. Проколи ее иголкой, проткни ланцетом — больно не будет, следа не останется. Но так не везде… Есть поля, где может засесть пуля, осколок, разрастись такая вот дрянь, какую мы сегодня вынули, а человек хоть спотыкается, но живет. Хиреет постепенно. Однако от этих мест нельзя шагнуть в сторону безнаказанно. Я вам говорил на Каменушке о топографии мозга… — Иван Иванович запнулся, но как бы отмахнулся про себя и продолжал: — Целую карту я тогда рисовал: где что находится, куда идет зрительное или болевое восприятие, откуда подается команда к действию. Ведь человек погибает не потому, что попала ему пуля в голову. И попадает, да не убивает. Можно вынуть кусок мозга с кулак в правой лобной области без опасности для самой жизни. А вот ударила пуля в затылок, в продолговатый мозг, где дыхательный центр, — и человек мгновенно гибнет от остановки дыхания. Там же центр, руководящий кровообращением, от которого зависит работа сердца. В области центральной борозды мозга управление движением, тронь его — и крепкое, сильное существо будет лежать пластом. Вот сегодня я очень опасался оставить Степана без речи. Ни на один миллиметр нельзя без особой нужды вторгаться в запретную зону. Вот тут я боюсь. Но боюсь не так, чтобы отказаться от попытки спасти человека. Это была бы простая трусость. С боязнью в сердце я иду, если нужно, на самый крайний риск, но все продумав и взвесив. Бывают, конечно, промахи…

Иван Иванович встал и легко прошелся по комнате. Он рад был своему слушателю, как радовался и тому, что в каждом углу громадного для тайги дома дышали люди. Молодой фельдшер следил за ним взглядом, и у него от волнения теснило, першило в горле: этот большой человек казался ему ближе всякой родни. Никита знал: случись несчастье с любым из окружающих, Иван Иванович первым бросится на выручку и не выдаст, не отступит, как не выдал бы и не отступил он сам. Разные по возрасту, по образованию, по национальности, они были связаны неразрывным, единым отношением к труду и обществу, в котором жили.

Подойдя к двери, Иван Иванович выглянул в приемную: Марфа покуривала свою трубочку, сидя на низком табурете возле печи-голландки, сложенной из дикого камня и обтянутой черным листовым железом. Дым голубоватой струей таял в огне, только что охватившем поленья, подложенные ею.

Заслышав шорох шагов позади, женщина обернулась.

— Чего не спишь? Не отдыхаешь? — строго спросила она. — Мы спать не будем. Девки около Степана. После я буду караулить. Ты, однако, устал.

— Устал! — Иван Иванович, мягко ступая большими унтами, подошел и сел рядом на куче дров.

— Как давеча Захарка-то упал? — напомнила Марфа с доброй насмешкой. — Свалился, дурак, ровно медведь с пчелиного дупла. Я испугалась: думала, ты вздрогнешь да распорешь не там, где надо. Ведь все мозги у Степана наруже оказались. Засмеют теперь Захарку наши охотники. Стыд какой! Разве можно человека под руку толкать? А он толкнул тебя, однако.

— Мне не до него было…

— Нехорошо… А еще охотник! Ты бабу его, Кадку, видел? Красивая у него баба. Не хочешь спать, так расскажу про них, как они поженились. Только Никиту позову, а то не все слова по-русски знаю. Он переведет.

— Погоди, я прежде посмотрю Степана.

— Теперь расскажи про Захара и Кадку, — попросил Иван Иванович, возвратись из операционной, и Марфа стала рассказывать.

— Кадкин отец, богатый тойон, жил на реке Артыкан. Всей лучшей землей владел. Коров много держал, лошадей у него было без счета. Скот его будто облака по лугам ходил. Работников да родни — целое войско. Кадке теперь сорок годов с лишком… Сейчас красивая, а в девках она походила на богову барышню с иконки, только что без крылышков. Крестили ее уже большую, до того она Матреной звалась, — у нас, бывало, стариков и старух крестили, которые в дальней тайге зажились. Приехал тогда с попом на Артыкан богатый якут-подрядчик. Он, однако, и придумал для Кадки такое чудное имя. Стал у нас подолгу жить и вместе с Кадкиным отцом творить плохие дела. Перепродали русским промышленникам скот на мясо и взяли подряд на сено. Сено было важнее хлеба для якутского народа, а они его запродали и деньги взяли вперед. А чтобы уговор выполнять, забрали себе все хорошие покосы и разорили своих сородичей совсем. Потом Кадкин отец и ее против воли отдал в жены дружку-подрядчику. Большой калым за нее взял.

А Кадка уже в ту пору любила Захара. Росли-то вместе! Был он круглый сирота, общий сын, а верней, батрак для всего наслега. Шибко плакала Кадка, когда уезжала: муж-то в дедушки ей годился.