Ангел Варенька

В музыке, по мнению Костика, были заключены все возможные человеческие драмы, трагедии, все взлеты восторга и счастья, поэтому для него — приобщенного к ним счастливца — не было никакой необходимости искать их повторения в жизни. И лишь недавно он почувствовал, что отдавал в обмен на музыку нечто более дорогое и ценное, что он все это время жил чужими трагедиями и взлетами, а его собственные оставались в нем неизжитыми. Ему стало страшно того благополучия, которое создавалось добрыми родителями, мечтавшими о сыне-артисте, и Костику впервые захотелось разрушить это благополучие. Когда Альбина вышла замуж, Костик исчез из дома, долго скитался по случайным приятелям, ночевал на диванах и раскладушках, мучился и страдал. Все, чем он жил прежде, потеряло для него всякий смысл. Он возненавидел искусство, и его охватило жгучее желание стать кем угодно — мусорщиком, грузчиком, истопником в котельной, но только не музыкантом. Ему казалось, что этот обратный обмен вернет ему спасительное ощущение устойчивости, и Костик решил доказать, что он не побоится никакой опасности, что он способен выдержать любые трудности не только в искусстве, но и в жизни. Для этого он незаметно проник в музей, чтобы пройти по карнизу от балкона до углового окна, и лишь вмешательство Евгении Викторовны помешало ему. Костик так и не испытал себя, но эта неудавшаяся попытка стала первым падением, которое значило для него больше, чем самый высокий взлет.

XXII

Елена Юрьевна была привычно убеждена в том, что она знает себя до конца, что она полностью свыклась со всеми чертами своей натуры, досконально изучила свой характер и поэтому никаких неожиданностей для нее быть не может. Ей все было известно заранее, — что она подумает в том или ином случае, какие чувства вызовет в ней то или иное событие, — поэтому будущее не представляло для нее загадки и не тревожило ее. Подобная уверенность в будущем, конечно, не означала, что Елена Юрьевна считала себя человеком, преодолевшим все свои недостатки и достигшим абсолютного совершенства, — вовсе нет, она отдавала себе отчет в собственных слабостях, а главное, исподволь готовилась к тому главному шагу, который ей еще предстояло сделать. Предстояло потому, что не так-то просто было решиться на этот шаг и следовало собрать всю свою волю, все свои духовные силы, чтобы наконец совершить его и тем самым окончательно посвятить себя служению одной цели. Под этим последним шагом Елена Юрьевна подразумевала положительный ответ на вопрос, который однажды задала ей Женя: «…А разве он есть?» «Да, он есть», — должна была ответить Елена Юрьевна и ей, и себе и, поверив в его существование, служить ему с таким же смирением и кротостью, как святая Олимпиада, ученица и друг Иоанна Златоуста.

Сомнений в том, что она совершит этот шаг, Елена Юрьевна никогда не испытывала, и, хотя временами ею овладевали и боль, и обида, и страх, и тоска, жилось ей всегда спокойно. Спокойно и скучно. Даже встречая нового для нее человека, она сразу говорила себе, кто он, и, как правило, не ошибалась. То же самое произошло и по отношению ко Льву Александровичу. С первых же минут знакомства он показался Елене Юрьевне как бы воплощением всего того, что было ей наиболее чуждо в людях, что всегда отталкивало ее, и она ни на минуту не допускала возможности даже дружеского сближения с ним. И тем более странной и неожиданной становилась для нее все возраставшая тяга к этому человеку, бороться с которой она была не в силах. Елена Юрьевна не понимала, что с ней, и впервые не могла ничего себе объяснить. Почему этот человек, совершенно чуждый поставленной ею возвышенной цели, вызывает в ней такое волнение и беспокойство, заставляет постоянно думать о нем, владеет ее чувствами?!

Может быть, все дело в том, что он отец Жени? Елене Юрьевне хотелось верить в это объяснение, но она все яснее осознавала, что она попросту любит Льва Александровича, и эта любовь для нее, пятидесятилетней женщины, — первая в жизни. Она не знала, что ей делать с этой любовью и как ей теперь себя вести. Она боялась, что всякое проявление этой любви будет неловким, смешным и неуклюжим, и поэтому старательно прятала ее, утаивала, не позволяла ей себя обнаружить, и, хранимая в глубине души, эта любовь изнутри согревала ее. Елена Юрьевна впервые была счастлива, ее жизнь словно преобразилась, и она суеверно берегла это счастье. Встречая в музее Женю, она ничего не спрашивала ее об отце, не передавала ему самых обычных приветов и переводила разговор на другое, когда Женя сама рассказывала о Льве Александровиче. Но затем ее охватил страх, что этим-то она еще больше себя выдает, и, стремясь исправить ошибку, она неожиданно позвонила Серовым.

— Здравствуйте… Можно попросить Льва Александровича? — сказала она, не узнавая собственного голоса, настолько странным и нереальным казалось все, что с ней происходило.

— Льва Александровича? А его нет… Простите, а кто его спрашивает?

— Это говорят из музея… — Елена Юрьевна запнулась на полуслове.

— Ах, из музея! Это, наверное, Елена Юрьевна!

— Да, да, как вы догадались?

— Лев Александрович мне много о вас рассказывал. И он, и моя дочь Женя…

— Вы, наверное, Антонина Петровна? Вот мы и познакомились.

— Я очень рада…

— Поверьте, что и я тоже…

После этих взаимных уверений, таких искренних и таких горячих, им на некоторое время стало нечего сказать друг другу.

— А Лев Александрович… он?.. — Елена Юрьевна поспешила нарушить паузу, но еще не успела придумать, о чем спросить: — Уже выписался из госпиталя?

— Да, да, все в порядке. Уехал на несколько дней в Ленинград, — опередила ее новый вопрос Антонина Петровна.

— Ах, в Ленинград! А я хотела просто поговорить с ним, — сказала Елена Юрьевна, постепенно узнавая свой обычный голос.

XXIII

Конец апреля был пасмурный — не такой, как в прошлом году. За несколько дней, проведенных Львом Александровичем в Ленинграде, вода в Неве потемнела, и серый гранит сливался с хмурым небом, домами и мокрыми крышами. На улицах было неуютно, накрапывал дождь, но Лев Александрович все же отправился на Невский, побывал в Русском музее, а затем зашел в Эрмитаж. С первых минут почувствовал растерянность, как бы насмешливо оценивая себя со стороны: вот, мол, новичок-ротозей из Елабуги, подавай ему Рембрандта, — но в душе было волнение. Странное волнение было в душе. Постоял у картин. У каких-то старинных кресел. И вдруг заспешил, заспешил — в библиотеку. Толкнул высокую дверь, оказался в читальном зале, и сразу же вспомнилось все: весенний день, переложенные папиросной бумагой страницы старинной книги, Елена Юрьевна, красные «Жигули», гостиница… Он посидел за длинным библиотечным столом, за которым сидела она, погладил ладонями шершавое зеленое сукно, рассеянно подергал шнурочек настольной лампы, а затем взял с полки тяжелый том энциклопедии, торопливо отыскал нужную страницу и прочел: «Константин Андреевич Серов, русский композитор, философ, общественный деятель. В начале творческого пути примыкал к течению символистов. В 1917 году принял революцию. В своем творчестве стремился выразить мысль о безграничных духовных возможностях человека. Скончался в России».

ВОДОПАД

Рассказ

Но в мире нет людей бесслезней,

Надменнее и проще нас. Анна Ахматова

Знаете ли вы старые деревянные дома в Сокольниках? Их осталось уже очень немного, маленьких, двухэтажных, с печными трубами, и кажется, что вскоре они исчезнут совсем, настолько странными и нездешними выглядят они среди новых каменных домов, настолько призрачной — затухающей, словно свеча под залепленным снегом стеклом фонаря, — жизнью они живут. Дома-фонарики, дома-коробочки… Да и живут ли они? Может быть, мы лишь в воображении наделяем их жизнью, как бы поднося к фитилю зажженный жгутик бумаги и заслоняя ладонью мигающее пламя? Недаром иной прохожий, показывая своей спутнице на деревянный дом, произносит таинственным шепотом: «А ты представляешь?..» И конечно же тотчас возникает история, которая могла произойти в этом доме, — непременно страшная, с привидениями, встающими из гроба покойниками и замурованными в стену кладами. Слушательница этой истории с невольным ужасом поглядывает в сторону деревянного дома, стараясь покрепче прижаться к своему спутнику, а он разыгрывает шутливую беспечность человека, умеющего не поддаваться тем чувствам, которые вызывает у других его рассказ, но и ему не удается скрыть легкую дрожь в голосе, и он торопится поскорее пройти мимо заколоченных фанерой окон, мертвых дверей и заросших лебедой ступеней крыльца.