Одиночество

А теперь?

Теперь надо семь часов думать о ней, слышать, как ползет время, потом уйти из амбара, плестись куда-нибудь за село впереди вооруженных людей — врагов, стать против них и ждать мучительно долго, когда построится взвод, слушать команду и только тогда умереть.

Нет!

Сторожев, каких-нибудь полчаса назад не знавший, как ему жить, понял, что он ошибался.

Он хочет жить!

Конечно, жить…

Жить!

Жить и бороться — вот чего он хочет! Нет, он просто устал, но он жить хочет и только жить!

Петр Иванович метался по амбару. Он то стоял на одном месте, что-то бессвязно бормоча, то садился и снова вскакивал, бегал от одного угла к другому, подходил к двери — за нею Лешка равнодушно грыз яблоки.

Его яблоки!

И вместе с огромной жаждой жизни поднималась новая волна ненависти в его душе.

«Там, за стеной, — думал Сторожев, — люди. Они отвернулись от меня. Они захватили мои земли, вспахали место, где должна быть моя усадьба, собрали в свои амбары урожай с моих полей… И черт с ними! Найду другую землю!»

«Там, за стеной, семья, которой дела нет до меня, — думал Петр Иванович. — И черт с ней, с семьей! Найду другую!»

«Вожди продались — и тоже черт с ними, найдем других, есть они еще, живы. Живы!» — вдруг вспыхнула потухшая полчаса назад мысль.

Петр Иванович схватил газету и, лихорадочно комкая ее в руках, еще раз перечитал статью о Махно и Петлюре.

«Живы… Есть еще наши люди. Да и здесь остались! Это ничего, что они в другую шкуру нарядились. Это хорошо. Это хитро — так, значит, и надо. Пантелей-то Лукич, стало быть, башка человек! Ну что ж! Значит, надо выждать… „Притихни, — сказал Пантелей. — Притаись. Еще потребуешься!“ Ну да, выждать, ну да, притаиться. Но где? Где спрятаться? Не в буераках же снова ползать голодным волком?»

«В чужие бы земли ушел!» — вспомнился вдруг ему совет Андриана там, на меже.

«Ну да, ну да, в чужие земли уйти! Идти день и ночь, ну да, идти день и ночь, — колотилась мысль. — Проберусь за рубеж, там не пропаду, примут, накормят!.. Вернусь, когда будет можно. И уж тогда-то сведем счеты…»

И снова встали перед ним бредовые картины расправы с врагами, снова ненависть овладела Сторожевым, ненависть и жажда жизни.

На колокольне пробило одиннадцать — глухой звон отрезвил Сторожева. До рассвета осталось шесть часов. За эти часы он даже с больной ногой уйдет верст за двадцать и отсидится в дальних глухих кустах, в знакомых ямах, если не под силу будет идти.

И тут он вспомнил, что в Пахотном Углу, в пятнадцати верстах от Двориков, живет Лев — сын учителя Никиты Кагардэ.

«Ему от батьки прощальное слово принесу, — подумал Сторожев, — авось схоронит, спрячет отцова друга…»

Мелькнула мысль о погоне — ну и что же?

«Все равно, — решил он, — если догонят, найдут, так хоть в горячке придет смерть. Все лучше, чем эта томительная, ползущая к утру ночь».

Он быстро собрал и рассовал по карманам пиджака куски хлеба, мяса, потом остановился, погрозил кому-то кулаком и, беззвучно рассмеявшись, дунул в фонарь.

Свет, желтый и блеклый, погас. Сторожев задрожал, но, подавив слабость, вдруг обладавшую им, подошел к двери.

— Леша, фонарь погас. Мне письмо надобно написать жене. Вздуй свет, будь ласков.

И отошел к столу.

Лешка, громыхая задвижкой, открыл дверь. В амбар ворвалась блещущая звездами ночь.

В одной руке Лешка держал яблоко, в другой нож, мокрый от яблочного сока. Он нащупал стол, положил машинально яблоко и финку на угол стола и вынул из кармана спички.

Сторожев протянул из тьмы руку и, когда Лешка, чиркнув спичкой, нагнулся к фонарю, с силой ударил его ножом в спину.

Лешка, глухо замычав, рухнул на пол; с плеча его упала винтовка. Петр Иванович, ляская зубами, поднял ее, сорвал с пояса Лешки патронташ.

И вдруг ему почудилось слабое биение Лешкиного сердца. Он похолодел.

— Добить?

И затаил дыхание.

«Померещилось!» — подумал Сторожев и снова прислушался. Лешкино сердце глухо билось.

Где-то тявкнула собака.

Сторожев вздрогнул, заспешил.

Дрожащими руками он обшарил карманы Лешкиных брюк, вынул документы, спички.

Около двери, на пне, где сидел Лешка, он нашел его шинель, накинул на плечи…

И исчез в ночном мраке.