Генерал коммуны. Садыя

Выскочили из лесу в поле, спугнули ворон с дороги. Чуть не сшибли сани, что в сторонке возле обочины. Люди возятся: видно, оглобля сломалась; заржал жеребец, ответила ему лошадка, покрытая попоной, — тонко, с жалобой; да пронесся он мимо под хлесткими ударами ездового.

Не сообразила Садыя, что к чему, только видит, как люди руками машут, вроде направление показывают. Глянула вперед, а там человек, женщина. С дороги в снег сошла, в руках сверток, что ли.

— Останови! — крикнула Садыя и рукой дернула ездового за тулуп. Вместо ответа — плетка в воздухе.

Садыя побледнела;

Останови!

Навалилась, потащила его на себя вместе с вожжами — откуда сила взялась; побагровел лихой ездовой, страшно белками водит, да Садыя уже перехватила вожжи, на себя всем корпусом потянула. Взвился жеребец в белых яблоках на дыбы, заплясал на месте.

— Что ты за человек! Что за бессердечность!

Влезла женщина, толстая да неуклюжая. Лицо широкое, красное и потное, в слезах.

— Ой спасибо, люди добрые.

Повернулся ездовой — замычал, виновато замахал руками.

И только сейчас осенило Садыю: ведь он глухонемой.

«Вот это да!..»

Рванул жеребец в белых яблоках, заскрипели полозья. Ветер с поля едкий, колючий, и Садыя подняла полу тулупа, прикрывая женщину.

«А я-то с ним говорить думала…»

Женщина пригрелась, головою кивает; мол, спасибо, как я уж рада.

— На сносях я. Случись беда — хоть в поле роди.

— А пошла-то зачем?

— Пошла потихоньку. Что на одном месте стоять-то? — Она разоткровенничалась: — Катей зовут меня, а фамилия Миронова. Муж мой оператор, на нефти, — похвасталась она, — а я вот домохозяйка по случаю. Мальчика хочет. Говорит: если не будет славный бутуз — ищи другого. Смехом, конечно. А видно, суждено дочку — оглобля-то сломалась на полпути.

Помолчали, каждая думая о своем: Садыя о сегодняшнем дне, Катя, может быть, о муже, оставшемся в поле.

— Глаза слипаются, — вдруг сказала Катя.

Садыя не ответила; а когда повернулась, Катя, порядком усталая, дремала; Садыя осторожно прикрыла лицо ее шерстяным платком.

Возчик, не оборачиваясь, взмахивал плетью так, для порядка, и жеребец в белых яблоках бежал ровной и красивой рысью.

«Ну и управляющий. Как говорится, краденое порося в ушах визжит. Вот он и предусмотрел».

30

Дымент как бы мимоходом зашел в отдел к Балашову:

— Трудимся в поте лица. Как она, жизнь? Комплексная телефонизация?

Перекинувшись еще несколькими словами с другими инженерами, между прочим бросил Балашову:

— Зайди ко мне сейчас.

Сережа зашел, Дымент рассматривал какой-то проект. Он резко очертил карандашом кружок:

— Говорил же — напутали, так и есть, в расчетах напутали! — И, улыбаясь мясистыми щеками, продолжал: — Ну, старина, не женился?

— Не женился, — смущенно, словно в этом есть что-то предосудительное, ответил Сережа.

— Ну и хорошо. Не женись, брат Лука, не женись. Горя не хватишь, так и радости не получишь. Не женись, как Тургенев, всю жизнь. Творческому человеку жена одна помеха. Вот моя Солоха… — Глаза его стали маленькими, узенькими, тяжелый подбородок вздрагивал, а руки, упираясь в стол, пружинили все тело., — Ей-богу, Солоха… — И, сдерживая приступ смеха, заключил: — Пока молодой, надо работать. Я просиживал до рассвета, а затем шел на работу.

И вдруг сразу, точно и не было этого житейского разговора, перешел к делу:

— Справочник форсируешь?

— Пока еще полглавы.

— В общем комплексе маловато. Вот какое дело: я здесь разговаривал — очень нужен, позарез, твой материал. Золотая россыпь, которую ты топчешь… Можно сунуть в печать. Для института польза и тебе. Ты как главу напишешь, тащи, посмотрю, подредактирую. Заметки опытного человека пригодятся. В общем, не стесняйся: время будет — с удовольствием, не будет — не взыщи.

И, когда Балашов был в дверях, спросил:

— Ну, должностью доволен? Молодежи хорошо: при хорошей поддержке как грибы растут.

Балашов действительно эти дни работал как одержимый. Он взял за правило: четыре странички в день. Не меньше. И делал всегда больше. Утомленный дневной работой, он приходил и ложился спать. Через час Аграфена его будила. Этого было, оказывается, достаточно, чтобы восстановить силы. А когда голова не соображала, глаза слипались, непослушные, он делал разминку или шел на кухню и обтирался холодной водой до пояса.

Работоспособность у Сережи была как никогда.

Однажды под воскресенье он просидел до утра. Аграфена даже руками всплеснула; после сна, еще растрепанная, она вышла на кухню и увидела Сережу — он умывался.

— Осталось полстранички, а спать хочу.

— Эх, да ты, никак, не спал еще!

Сережа «добил» страничку. А затем вышел на улицу — ни души. Три раза обежал вокруг дома. Потом поднялся, почти дополз до койки и рухнул, сраженный.

Через неделю он положил на стол Дыменту несколько новых глав.

— Вот это хорошо, — спокойно заметил Дымент, — надо на машинку. Я сам пошлю, а затем почитаю. У меня завтра творческий день, так вот на досуге, между другими делами, и займусь.

Сережа вышел с нетерпеливым ожиданием: что скажет Дымент?

После того как в машбюро перепечатали рукопись Балашова, Дымент вызвал Лукьянова:

— Вот что, друг мой… от себя прошу, прочти, пожалуйста, сделай пометки, только зелеными чернилами.

31

Квартира, в которой жил Дымент, двухкомнатная, отдельная, была заставлена нужной и ненужной мебелью; какое-то нагромождение добра: картины, невиданные статуэтки, шкафы, ковры, зеркала… Музей или театральный склад, только не квартира ведущего инженера и директора института.

Любовь Сергеевна, жена Дымента, еще цветущая, дородная женщина с двойным подбородком и густым искусственным загаром на лице и обнаженной шее, встретив Балашова, радушно улыбнулась, подала пухлую, потную руку и повела его в комнату.

Балашов был поражен.

— Павел Денисович температурит, — сказала Любовь Сергеевна как старому знакомому, — но он ни минуты без дела; всегда должен копаться, вот неугомонный человек.

Павел Денисович в нарядной шелковой пижаме полулежал на диване и читал книгу.

— О, Балашов, приветствую и поздравляю. — И, не вставая, подал Балашову руку. — Я заболел, и мне не хочется, чтобы вы из-за меня затягивали свою работу. Фу, черт, книга — кошмар. — И бросил ее небрежно на стол. — Я еще не читал подобное про шпионов — сплошь убийства!.. Садись, садись и извини, что у нас ералаш.

Сережа сел в кресло, чувствуя, как утопает.

— Любчик, подай рукопись и чего-нибудь такого освежающего.

Пришла Любовь Сергеевна в новом роскошном халате; выделялась талия, грудь.

— Вы нас извините, мы по-домашнему.

И на маленьком антикварном столике появились вместе с рукописью фрукты, фужеры и бутылка «Российского». Любовь Сергеевна села напротив, так, чтобы «быть на виду».

— Па такой удивительный гастроном… Мы люди русские, хлебосольные, — щебетала канарейкой Любовь Сергеевна, — для нас гости не просто гости, это прежде всего люди мыслящие, друзья, которые любят и уважают Павла Денисовича и которых любит Павел… Правда, Па? У нас всегда есть про запас все необходимое. Хлебосолье — это черта нашей маленькой дружной семьи.

Павел Денисович, взяв рукопись с зелеными пометками и перелистывая ее, задумчиво молчал.

— Ах, Па… давайте осушим наши бокалы. Нет, нет, Сережа, возьмите кусочек льда, вот так, вот так.

Маленький кусочек льда плавал в рюмке. Сережа ощутил приятную холодность, мягкий привкус чего-то знакомого.

— Павел такой бескорыстный, такой простой, — тараторила Любовь Сергеевна, — я бы сказала, простоватый. Я ему всегда говорю: Па, ты простоватый, жизнь тебя за это накажет.

Постепенно Сережа стал свыкаться с обстановкой. Он с интересом рассматривал статуэтки, вазы, картины.

— Это французская живопись, — пояснила Любовь Сергеевна. — Будет у вас имя, не расходуйте деньги попусту. Я научу вас жить. Держать деньги в сберкассе бессмысленно, там можно иметь на карманные расходы. Реформа сорок седьмого года нас научила. И отоваривать в золото, серебро тоже не та пора. Презренный металл ничего не стоит. Ложки там, всякие браслеты, часы — историческое недоразумение теперь. И только при одном условии вы можете превратить деньги в надежный капитал, ценность которого редко когда колеблется, — это предметы искусства. Покупайте картины известных художников, тонкая работа известных мастеров искусства никогда не теряет своей ценности, а со временем дорожает. Вот этот негодный пейзажик, я его за так не взяла бы, но у пейзажика есть имя — Левитан, и нам предлагали за него невероятную сумму… Ах, Сережа, жизнь не так сложна, как вы думаете.