Генерал Коммуны

Даниил Гранин

Генерал Коммуны

Всадник в штатском

На многолюдной дороге из Парижа в Жантильи эта группа всадников выглядела необычно и странно. Впереди, расчищая путь, ехали два офицера. За ними одиноко следовал на низкой белой лошадке человек в длиннополом сюртуке. Глубоко надвинутая шляпа скрывала его лицо. Два адъютанта, вооруженных пистолетами и саблями, замыкали молчаливую процессию.

Громыхали тяжелые фургоны, орудия, осторожно продвигались госпитальные омнибусы, переполненные ранеными, катились лакированные тюльбюри, нагруженные патронными ящиками. Лафеты, двуколки, хлебные фуры… По обочинам мчались ординарцы с пакетами и депешами в холщовых сумках. В середине бурлили нестройные говорливые ряды национальных гвардейцев. Сквозь тучи серой пыли темнели тусклые стволы шаспо [1].

Иногда навстречу людскому потоку попадался батальон, возвращавшийся с фронта; тогда поток прерывался, усталых бойцов окружали и жадно расспрашивали…

Спускались светлые майские сумерки. Взводные факельщики зажгли свои веселые желтые огни. Песни сливались одна с другой, утихали, переходили в говор, смех или заглушались вдруг резвой дробью барабанов.

Всадники спешили; они не отвечали на приветствия коммунаров, различавших в темноте золотые галуны офицеров Коммуны.

В Жантильи они свернули к штабу командующего Второй армией Коммуны генерала Врублевского. Старомодный облупленный особняк сверкал огнями сквозь редкие деревья порубленного сада. Взметая песок, верховые осадили коней на площадке перед домом. Офицеры и человек в штатском прошли сквозь расступившуюся толпу к подъезду. Часовой задержал штатского, подозрительно вертя в руках мандат на имя военного делегата Коммуны.

— Я Россель, — нетерпеливо сказал человек в штатском.

При этих словах вестовые, командиры, члены комитетов батальонов, артиллеристы, раненый канонир — все, кто стояли на крыльце, сидели в самых живописных позах на ступеньках, перилах, ожидая распоряжений из штаба, — замолчали, бесцеремонно разглядывая низкорослую угловатую фигурку в модном сером сюртуке. Глаза Росселя блеснули из-под шляпы.

— Что тут за рынок? — резко спросил он.

Никто не отозвался. Часовой молча вернул ему мандат, не торопясь убрал ружье, преграждавшее вход.

— Вот он каков, главнокомандующий, — удивленно протянул раненый канонир, глядя вслед Росселю.

— Он у Трошю был полковником!

— Да… чувствуется.

Коммунары спустились вниз, разлеглись в стороне у коновязи, в густой, высокой траве. Над их головами лошади, похрустывая, жевали траву и тихонько ржали.

Одичалые цветы выползали из клумб, спутав прошлогодние хитроумные узоры. Их крепкий аромат заглушал запах пороха и пота, который принесли с собой коммунары.

Ежеминутно хлопали двери караульной, дежурные выкликали имена, во все стороны отправлялись ординарцы, теплая земля вздрагивала от близких разрывов. Но с канонадой так сжились еще со времени осады Парижа, что тревожила тишина.

Разговор не прерывался:

— Да, везет же нам на командующих! Сперва Люлье…

— Винная бочка!

— …потом Клюзере…

— Авантюрист и хвастун!

— … теперь Россель. Нет, граждане, революционной армией не может командовать офицер!

— Видел? Брезгает носить мундир Коммуны!

— Будь они прокляты, пособники Трошю!

— Еще бы, каждый офицерик мечтает стать Наполеоном!

— Ну-ну, а Домбровский ведь тоже офицер?

— Да, маленький поляк — бывший русский офицер.

— Тоже темная личность!

— Вы про Домбровского? Нет, это настоящий парень! Это храбрец!

— А воззвание Коммуны? Там рассказывают, кто такой Домбровский. Это он организовал восстание в Польше в шестьдесят третьем году!

— …И пуля его не берет, бросается в атаку как дьявол! Наш батальон не из трусливых, но когда батареи с Мон-Валериана стали ухаживать за нами, то через день от нас осталась половина. А тут еще версальцы стреляют из траншей. Мы застряли на бастионах — и ни шагу дальше. Снаряды лупят… завалило нас железом. Что там наши две пушки — жалко глядеть: раскалились, как утюги у хорошей хозяйки. Бах! Трах!.. Вдруг, откуда ни возьмись, в только что пробитой бреши появляется Домбровский! Дым, огонь, летят осколки. Рядом с ним еще двое — его адъютанты, тоже отчаянные ребята. Он взмахивает саблей: «Вперед! Да здравствует Коммуна!» Не могу понять, что с нами случилось: мы словно взбесились, выскакиваем за ним через эту дыру — и на штык «мясников»! [2] Гнали их до самого Инкерманского бульвара. Да… И вот потом стали мы бранить Домбровского: зачем он рискует собой? Он ведь командующий целой армии! А он смеется и говорит со своим дьявольским акцентом: «Надо ж из вас солдат сделать. Вы теперь уверились в своих силах — целый полк отогнали, в следующий раз не будете ждать меня перед атакой. Правильно?» — «Правильно!» — кричим мы. А прощаясь, он сказал нам: «Ранить меня никак не могли, мне в три часа надо доклад делать в Совете Коммуны».

Все расхохотались.

— О! Домбровский — наш, хоть и поляк. Будь он на месте Росселя, старая жаба Тьер болтался бы уже на веревке под Триумфальной аркой!

Война 1870–1871 годов закончилась полным разгромом Франции. Прусские войска, ожидая уплаты контрибуции, заняли окрестности Парижа. Правительство национальной измены не чувствовало позорности этого соседства, наоборот — под тенью прусского орла было удобно покончить с Республикой и восстановить монархию. Адольф Тьер решил разоружить Париж. Но рабочие не допустили солдат к батареям, где стояли купленные на деньги парижан пушки. Над городом взвилось знамя революции.

Оно горело стыдом за поруганную, проданную честь Франции, тревогой за судьбу Республики, гневом против министров-изменников, против буржуазии, против всех несправедливостей голодной, бесправной жизни парижских пролетариев.

Правительство бежало в Версаль. Власть взяли в свои руки рабочие.

С тех пор прошло полтора месяца. Опомнясь от первого испуга, версальское правительство принялось лихорадочно собирать армию, чтобы расправиться с революционным городом. За год войны с Германией министры не проявили столько энергии, как за несколько недель борьбы с Коммуной.

В течение марта и апреля Тьер разыгрывал комедию примирения с Коммуной. Тем временем он собирал армию. Он обратился к Бисмарку, и первый канцлер Германии с трогательной любезностью вернул сорок тысяч военнопленных французских солдат. Это было хорошим пополнением для версальской армии. Теперь она в шесть раз превосходила плохо обученную, лишенную опытных офицеров Национальную гвардию Коммуны.

С востока Париж охватывала немецкая армия, внешне нейтральная, но готовая при первых победах Коммуны затопить ее в крови.

Петля блокады с каждым днем стягивалась все туже.

Против западных и южных фортов Парижа версальцы установили двести пятьдесят орудий осадной артиллерии, они заняли Орлеанскую железную дорогу, телеграф и отрезали город от юга страны.

Первые вылазки коммунаров закончились неудачей, командование Национальной гвардии перешло к обороне. Инициативу захватили версальцы. Их атаки становились более упорными, артиллерия с рассвета вела обстрел фортов и рабочих окраин Парижа. Версальским генералам не приходилось считать ни людей, ни снарядов.

И все же армия Коммуны не отступала ни на шаг.

— Но не двигаться назад — не значит идти вперед, — повторял Домбровский. Он, вместе с немногими членами Коммуны, предупреждал о гибельности обороны. Клюзере, который тогда был главнокомандующим Коммуны, отвечал ему:

— Вместо нас, гражданин Домбровский, наступает время, — и большинство Совета Коммуны поддерживало его.