Иду над океаном

— А прямо. Куда подальше.

До тех пор пока не стало закатываться солнце, «Волга», присев от скорости, шла по шоссе.

Водитель только однажды с маленькой иронией сказал им:

— Дорога к океану. Может, махнем? Тут всего восемьсот кэмэ.

— В другой раз, шеф, в другой… — ответил полковник.

Они прошли, едва, сбавив скорость, какой-то маленький, в желтой листве и в желтой пыли деревянный раскидистый городок. И развернулись.

К гостинице подкатили в сумерки. Стеша вышла из машины первая и вдруг вспомнила, что Мария Сергеевна, прощаясь, дала ей номер своего телефона, записав его на листке настольного календаря. Перекладывая содержимое карманов кожанки, Стеша наткнулась и на этот листок. Она сохранила его вовсе не из-за номера телефона, записанного там, а из-за того, что листочек этот обозначал число — важное-важное, — может быть, самое важное в ее жизни.

Офицеры еще мешкали в машине. Стеша открыла сумочку. Листочек был здесь. А телефонная будка сверкала стеклами у самого входа в гостиницу.

Она набрала номер. Долго ей не отвечали. Потом ответил молодой девичий голосок, нараспев:

— Да… Я слушаю.

— Марию Сергеевну, пожалуйста.

Девчонка, видимо, ждала звонка себе и ответила поскучневшим сразу и чужим голосом:

— Ее нет. Она в клинике.

Стеша подержала трубку в руке молча, потом медленно опустила ее на рычаг. Мужчины — Курашев и Поплавский — еще стояли на крохотной площадке перед гостиницей в кругу света и о чем-то говорили. Стеша медлила в телефонной будке. Она понимала, что все это нелепо, но остановиться уже не могла. И она, помедлив еще, все же снова сняла трубку и набрала номер телефона клиники.

— Марию Сергеевну, пожалуйста.

Ответил мужчина.

Там, куда она звонила, было много людей — это было слышно, говорили сразу несколько человек.

— Мария Сергеевна, здравствуйте, — сказала Стеша. — Это Курашева. Помните?

А Мария Сергеевна, начавшая было говорить привычно, вдруг осеклась, помолчала и тихо, одним дыханием спросила:

— Стеша… Что случилось, Стеша?

— Ничего, Мария Сергеевна, просто мы здесь. Все здесь. Мой за орденом прилетел… Вот я и решилась… Извините, просто вспомнила все и решилась…

— Стеша, милая, вы где? Где вы сейчас?

— А тут. Я не знаю, как называется это. В гостинице военной…

Стеша, не отнимая трубки, открыла тяжелую дверь телефонной будки, спросила у своих:

— Ребята, как называется это место?

— Окружная гостиница, — сказал Поплавский.

— Я поняла, — сказала Мария Сергеевна, — я поняла, Стеша… Вы никуда не уходите. Стойте там. Слышите? Стеша… Никуда не уходите…

Буквально через десять минут у подъезда осадила машина «скорой помощи», и из кабины вышла Мария Сергеевна. Легкое пальто было накинуто поверх халата, врачебный колпак она еще держала в руке.

Мария Сергеевна стояла у машины, слабо улыбаясь, точно вышла из темного на свет, потом встретила взгляд высокой, суховатой женщины и шагнула к ней раз, другой…

А та, не замечая, что стискивает зубы до ломоты, что всю ее трясет от волнения, тоже шагнула к Марии Сергеевне раз, другой, замерла, а потом обе они кинулись друг к другу и молча обнялись. Еще за минуту до этого Стеша не знала, как они встретятся, что скажут друг другу. А получилось все так просто и искренне. И, обнимая за плечи Марию Сергеевну, она чувствовала, как что-то внутри у нее отпускает, расслабляется, что ей становится как-то хорошо и просторно и хочется плакать.

— Ну как вы там? — спросила Мария Сергеевна, чуть отстранясь, чтобы увидеть лицо Стеши.

Стеша, не отвечая ей, сильно взяла ее за руку.

— Подождите, Мария Сергеевна… Ребята… — И пошла к ним, ведя Марию Сергеевну за руку.

— Ребята… Вот Мария Сергеевна. Мария Сергеевна Волкова…

Потом они сидели в номере Курашевых и пили жиденький гостиничный чай.

И Мария Сергеевна смертельно, до тоски, до одиночества жалела, что не может позвать их к себе, — не надо им мотаться в гостинице, чужой и казенной, пусть бы пришли к ней, пусть бы в ее доме стало шумно и суетно, пусть бы она сама распределяла их на ночлег, готовила ужин, пусть бы они накурили в ее доме… Она сама не знала, почему ей этого хочется. И она могла их позвать. Но она знала, что вот-вот приедет Волков, может быть, он будет не один, а с Алексеем Семеновичем. И этим офицерам будет неловко и трудно. Да они и сами не поедут.

Она слушала Стешин голос, не очень понимая, что она говорит, потому что думала обо всем этом с тем же чувством, что и в молодости, в Москве, когда охрана не пустила к ней в дом подруг после зачетов… Только тогда она была моложе. А сейчас она умела держать себя в руках. И если тогда ей было обидно и она проревела совсем по-детски всю ночь, то сейчас лишь горький комок мешал ей дышать.

Коренастый, подтянутый полковник не притронулся к чашке. Он сидел напротив Марии Сергеевны, словно за столом заседаний, пряча руки. Курашев позвякивал ложечкой в стакане — посуда была у них разномастная.

Мария Сергеевна подумала, что она не может уйти отсюда одна, что если она уйдет, то потеряет что-то очень важное, от чего-то отступится и, может быть, навсегда.

— Стеша, что скажут твои спутники, если я увезу тебя к себе? — Она обвела их всех взглядом.

— А что, Стеша, поезжай… — негромко сказал Курашев.

— Поедем, Стеша, а? Я сегодня дома одна… — Она сознательно соврала, но подумала, что, может быть, Волков на самом деле не вернется еще сегодня.

Она снова посмотрела на офицеров. Что-то знакомое-знакомое, только забытое и очень давнее почудилось ей в лице полковника, но она не вспомнила.

— Хорошо, — просто и тихо сказала Стеша.

Когда Поплавский и Курашев проводили их к машине и вернулись, Поплавский подошел к столу, стоя, залпом выпил свой остывший чай. Он крепко поставил чашку на стол и вдруг, глядя мимо Курашева, сказал:

— Курашев, я знаю эту женщину. Я знаю ее много лет.

Он повернулся, надевая фуражку, сказал с порога:

— Отдыхай, — и вышел.

Поплавскому казалось, что еще не кончился тот последний полет, когда он мучительно вспоминал полузабытое лицо женщины, которая сидела на обрывистом берегу реки… Теперь он вспомнил. Это была Мария Сергеевна…

Он шел по коридору гостиницы, устланному чистой, но исхоженной ковровой дорожкой, не слыша своих шагов.

«Она почти не изменилась, — подумал он, — словно и не прошло двадцать три года. Она просто повзрослела…»

Они не могли не встретиться; эти две женщины. Мария Сергеевна и Стеша. И если бы они не встретились никогда, если бы Курашев слетал на перехват и благополучно вернулся, и если бы… Да много «если бы» подстерегало их в пути. Но ни одно не стало действительностью. Еще не вдаваясь в первопричину их отношений, а просто удивляясь той силе, что влекла их друг к другу, — они обе думали так или приблизительно так и в машине «скорой помощи», и дома у Марии Сергеевны в первые минуты, которые были заполнены хлопотами и суетой, обычными для такого положения.

— Мы будем у меня, в моей комнате, Стеша. Хорошо? Ты — в душ. Если хочешь — залезай в ванну. Я сейчас все приготовлю, а потом — ко мне. — Мария Сергеевна говорила и говорила, хлопотала и двигалась по комнате, давая себе время найти ту струнку в себе, в Стеше, то мгновенье, когда можно стать самой собой, когда начнется главное…

— Чего бы ты хотела поесть, Стеша? — вдруг спросила Мария Сергеевна. И руки ее замерли над стопкой чистого, пожалуй, еще ни разу не надеванного ею.

— Ну, честное слово… Я, право, не знаю. Я вовсе не хочу есть… Мы…

— Нет, нет… Я знаю, как вы… Да ведь без еды и нельзя. Мужики в таких случаях водку пьют. А мы будем… Ну вот… — И Мария Сергеевна счастливо засмеялась, откидывая назад голову с тяжелым узлом темных волос, шелковистых, отливающих золотом и каким-то незнакомым, но драгоценным металлом… — Я накормлю тебя тем, чего сама смертельно хочу. Знаешь, когда я была маленькой, я жила в деревне. Нас у отца было трое, но девчонка — одна я. Родилась я поздно. Позднее брата последнего на десять лет с хвостиком. А мамы, как я стала помнить себя, не было уже, она умерла. Так до сих пор и не знаю отчего, но ее не было. И отец и братья очень любили картошку в мундирах. Ты не поверишь, какая это прелесть! Когда я смертельно захочу есть, я вспоминаю не то, что дома осталось, а именно картошку с постным маслом, горячую, в мундирах. Странно устроены люди. Вот ведь как давно все это было, а я помню.