Иду над океаном

А может быть, неловкость, испытываемая Стешей, происходила оттого, что в этом городе у нее не было ни дела, ни друзей — ни одного знакомого лица. Смутно припомнился ей главный хирург госпиталя Скворцов, и то скорее не его лицо, а басок — аккуратный, маленький, рокочущий, словно у этого низенького полноватого человека перекатывался в горле камешек. И вдруг возникла перед ее мысленным взором женщина, Мария Сергеевна. Необъяснимое волнение ворохнулось в ее сердце, но она его подавила: зачем?

Курашев под солнцем щурился и улыбался застенчиво и неопределенно. У него был такой вид, словно он только что проснулся после долгой ночи и вышел на порог, под солнце.

В Сибири зимой он тоже был таким — Стеша помнила: она поднялась раньше его с широкой прочной кровати. Поднялась легкая и неторопливая после ночи, давшей ей столько радости, уверенности в себе и нежности к мужу — большому такому, сильному — и к своему телу, которое принесло такое богатство и ей и ему. Курашев лежал, укрытый до пояса, — казенная нательная рубаха (такие выдают лишь в авиации — швами наружу, чтобы в полете при перегрузках швы не оставляли кровоподтеков) обтягивала его грудь и плечи. Она знала силу этого человека. У него не было заметно развитых мускулов — выдавались суставы плеч, за плотной тканью рубахи угадывались ключицы. Но она знала, что он стальной. И о его силе говорили кисти рук — массивные, сухие, с длинными нервными пальцами. Спящий Курашев был похож на большого мальчишку.

Она тихонько сунула босые ноги в валенки, оказавшиеся в комнате, надела поверх сорочки пальто и с непокрытой головой вышла.

В доме никто не спал, уже пахло чем-то сдобным, на кухне у печи постукивала ухватом мать. И, тихо посмеиваясь, что-то говорила, принижая голос, сестренка Курашева.

— Здравствуйте, — тихо сказала Стеша, еще не зная, как их называть.

— А, здравствуй, доченька, — певуче проговорила мать и, раскрасневшаяся у печи, пошла к ней, вытирая руки о фартук. — Здравствуй, милая…

Стеша лишь на мгновенье встретила ее взгляд: пытливый, изучающий, знающий все и грустный. Чувствуя, что краснеет, прикрыла глаза и коснулась губами теплой, пахнущей хлебом щеки матери Курашева.

Во дворе отец неторопливо возился у саней. Разведенные оглобли их лежали на снегу. Лошади оставались на ночь тут, и он готовился запрягать их. Он не оглянулся, но по осторожному скрипу двери догадался, что это не мать и не Танька, что это не Курашев-младший. Он сказал:

— Поднялась? Вот и добре… Я вот коней хочу отвести. А нешто покатать? А? — И он оглянулся, блеснув на нее ровными крепкими зубами и взглядом из-под кустистых, какие будут когда-нибудь и у ее Курашева, бровей.

Солнце заливало и двор, и отца в полушубке, и снег за невысоким забором — всю эту равнину, переливчатую, раздольную, с темными островами леса, с большими соснами, разбросанными там и тут, с зимней дорогой, вдоль которой, повторяя ее изгибы под ультрамариновым, словно специально подсиненным небом, уходили к горизонту столбы.

— Буди Мишку-то!.. Буди, прокачу. Пока дома кони-то…

Стеша сошла на снег у крыльца. А Курашев проснулся сам. Он так и появился на крыльце в нательной рубахе. Стеша обернулась и увидела его. Он стоял на верхней ступени крыльца и щурился на солнце…

И сейчас здесь, на площади, Курашев был таким же.

Они не умели ходить под руку — Стеша и не помнила, когда такое бывало. Даже в Иваново, когда познакомилась с ним, с Курашевым-курсантом, ни разу не ходила под руку, просто шел этот длинный парень рядом с ней до самого дома молча, пальцем не касаясь. А потом однажды, на виду у всех вдруг взял ее цепко за плечи, притянул к себе, поцеловал и, отпустив сразу же после поцелуя, произнес:

— Скажи матери. Скоро в часть уеду. Вместе поедем. Завтра приду к вам. — Кажется, тогда впервые и услышала голос Курашева и не удивилась ни поступку, ни словам его. Словно так и должно было случиться. Пришла домой и едва ли не с порога сказала матери:

— Замуж выхожу я, мам…

— За кого же это? Уж не за того ли длинного? И когда же? — это уж мать спросила с тревожной безнадежностью.

— Завтра, мама…

А с правой стороны от Стеши шел, прихрамывая, Поплавский — подтянутый, точно новенький, прямо с завода самолет. И золотая Звездочка над пестрой строчкой колодок на его зелено-пыльного цвета тужурке посверкивала острыми лучиками.

— Знаете, товарищ полковник, — сказал негромко Курашев над Стешиной головой. — Словно с фронта мы приехали.

— Да, — ответил Поплавский. — Но это пройдет. Это всегда проходит.

Они прошли весь город — по центральной, прямой, как взлетная полоса, улице. Ни в магазины их не тянуло, ни в кино. Встречные военные козыряли Поплавскому и Курашеву, на углу стояли патрульные — старший лейтенант с двумя солдатами, настолько молоденькими, что казалось, у них ломается голос. Они четко сдвинули каблуки. И старший лейтенант, строго взяв под козырек, провожал глазами Золотую Звезду Поплавского, пока они не прошли мимо. Но чувство неловкости Стешу не оставляло. Когда она прилетала сюда к Курашеву в госпиталь, такого она не испытывала. Ожесточение и тревога, захлестнувшие ее тогда, давали ей собранность и твердость. Тогда она была цельной и знала, зачем она здесь. Она шла и думала, как отличается все, что осталось на Севере, от этого города. Ведь и там есть город, и не маленький — длинный, окаймляющий бухту, трудно взбирающийся на скалы, с маленькими корабликами внизу на темно-зеленой или почти черной с глубоким зеленоватым отливом воде залива, с туманными и от этого словно невесомыми скалами напротив. Там тоже есть город. Она думала о нем, и город, над которым летал ее Курашев, над которым и во имя которого он уходил на перехват, представал в ее воображении суровым, сдержанным, и она ревниво сравнивала его с этим — большим, звонкоголосым, залитым солнцем, с пестрой толпой на тротуарах. Стеше казалось, что самим своим присутствием здесь она предает свой Север.

Среди сотен тысяч людей, населяющих все эти дома, загорающих на последнем солнце сентября внизу, на пляже у темно-коричневой реки, в этой толпе на широких тротуарах и тех, кто едет в громадных со стеклами в половину кабины автобусах, толпящихся у магазинов, пьющих газированную воду, — был только один человек, жажда увидеть которого росла в Стеше все ощутимее. Это была Мария Сергеевна. И Стеша сама не могла, не умела объяснить себе, отчего это. Что может быть общего у них? Жена заместителя командующего и она, Стеша? Но вдруг она сформулировала для себя то, что испытывает: побывать здесь и не усидеть эту женщину — все равно как если бы заглянуть проездом в дальние края в город, где живет близкий человек, которого давно уже не встречал, и не повидаться с ним.

Вспомнились Стеше стихи из юности, неизвестно почему застрявшие в памяти:

Стихи она помнила отрывочно, по строке. И, припоминая, она тихо проговорила вслух:

Затем двух строчек не было. И она помолчала. А потом договорила:

— Ты что, Стеша? — спросил Курашев, наклоняясь к ней. Она поглядела в его просторные глаза с пятнышками возле зрачков, напоенных солнцем, и ответила:

— Ничего. Ничего. Просто вспомнилось что-то…

Они еще бродили по городу, пили воду, заходили в жаркое, перегретое кафе, потом взяли такси.

— А куда? — спросил шофер не оборачиваясь.

Поплавский, устраивая натруженную больную ногу, сказал ему в тон: