Дальние снега

Но то, что сейчас пришло к ней, было, по ее убеждению, совсем иным — целомудренным и чистым. Любови Ивановне нравилось смотреть с балкона их квартиры, как шел по улице Николай Александрович: стройный, легкий, воплощение изящества.

Про себя Любовь Ивановна сравнивала его то с Байроном — продолговатое лицо, высокий лоб; то с Моцартом — нежная кожа, густые, светлые волосы, вьющиеся бакенбарды. Однажды у нее даже появилась мысль, что хорошо бы было обвить рукой его высокую шею. Но здесь же она устыдилась этой мысли, обозвала себя бессовестной.

В облике Бестужева удивительно сочетались молодая мужественность и артистичность.

И Николай Александрович все более привязывался к этому дому, и к его хозяйке, и к детям, которым стал давать начальное образование. Получив записку от Любови Ивановны, что «дети соскучились», он спешил к ним.

Теперь Николай Александрович даже удивлялся: да как же это в те далекие первые встречи не заметил он плавно-стремительную походку Любови Ивановны, ее длинные ресницы, какой-то особенный, теплый голос. Даже то, что с годами стан ее пополнел, шло ей.

Дома он пытался нарисовать ее, но ничего не получалось, в жизни она была несравненно лучше.

Чаще всего Николай Александрович видел ее в домашней одежде — ситцевом платье, сарафане. Как выразителен был полет ее рук, когда она поправляла прическу. А как хороша бывала Любовь Ивановна, когда пела мало-российские песни.

Они встречались урывками, от случая к случаю, и эти встречи становились все желаннее и мучительнее своей безысходностью. Надо было на людях, при детях сдерживать себя, не дай бог не выдать взглядом, разыгрывать уравновешенность «добрых знакомых», спокойных друзей.

Они отводили душу в мимолетных прикосновениях руки, в письмах. Он присылал их и во время заграничных плаваний, сначала домой, потом через сестру Елену — ее он посвятил в свою тайну. Письма становились все нежнее и исступленнее. «Никого и никогда на свете я больше не полюблю», — писал он. «Как жаль, что мы не встретились 15 лет назад», — писала она. Их окончательное сближение стало неизбежным.

Чем дальше, тем невыносимее была ложь. Даже умолчание оборачивалось обманом. Да и человеком Михаил Гаврилыч был таким, которого обманывать грех. Она, когда только могла, говорила правду. Что слушала Бестужева в музее — гидом, что он подарил ей свой напечатанный рассказ, что была у его матушки. Но все равно, это была полуправда, и Люба решила во всем признаться мужу, может быть, он найдет выход из создавшегося положения.

Разговор произошел в столовой, после того как дети легли спать.

Ничто как будто не предвещало бури. Важно стоял темный дубовый буфет с вырезанными на дверцах связками дичи, вниз головами. Висели на стенах две большие картины морского боя, а между ними — барометр, давний подарок сослуживцев. Степовые уже встали из-за стола, и вот тогда-то Любовь Ивановна призналась мужу в своих чувствах к Бестужеву.

— Я глубоко уважаю вас, — сказала она, нервно сжимая пальцы рук, — благодарна за то, что вы сделали и делаете для меня, но не властна над собой. У меня нет сил дальше притворствовать…

В обществе утвердилось мнение, что последним узнает о романах жены муж. Нет, генерал подозревал об увлечении своей жены давно и, может быть, раньше всех. Повязка с глаз его упала, пожалуй, после получения того злополучного письма из Голландии.

Они завтракали, когда слуга принес на подносе это письмо. Любовь Ивановна покраснела и хотела не читать его сейчас.

— От кого это? — спросил он.

— От Бестужева, — стараясь не выдать свое волнение, но густо покраснев, ответила она. Еще не научилась лгать.

Генерал промолчал.

Любовь Ивановна распечатала письмо, пробежала его глазами:

— Скучает по нас… Описывает свои впечатления… Но будет там не менее года…

Он тогда решил, что это краткая блажь в кронштадтской скуке.

А потом начали приходить подметные письма. Михаил Гаврилович не говорил о них жене, однако, порадовался, когда Бестужева перевели на службу в Петербург. Жена ему сообщала, что Бестужев там слушал лекции в Горном корпусе, в Медико-хирургической академии, университете, бывал в обсерватории, тщательно изучал английский язык. Любовь Ивановна даже привезла как-то мужу опубликованную статью Бестужева по истории российского флота.

Сейчас она сказала, словно с кручи бросилась:

— Мы любим друг друга!

Михаил Гаврилович без удивления выслушал это и спросил в упор о том, что уже не один год сидело в нем занозой:

— Значит, вы мне изменяли-ш?..

Не дождавшись ответа, быть может, единственный раз в жизни, утратил власть над собой.

— Хороша-ш благодарность за все-ш! — выкрикнул он гневно, сорвал барометр и с такой силой запустил его в стену, что брызнули стекло и металл.

Запершись затем в своем кабинете, генерал долго ходил из угла в угол. Вспышки своей он устыдился — при чем тут бедный барометр? Но ведь разваливалась вся жизнь, вот так, на части, и ее невозможно собрать.

Что же делать? Вызвать соперника на дуэль? Смешно и нелепо. Слишком различно их положение в обществе. Начать бракоразводный процесс через Синод? Михаил Гаврилович представил себе, как стоит перед старцами из консистории, а они ворошат его белье, задают любопытствующие вопросы, вызывают на очные ставки с Бестужевым. Стряпчие годами станут разорять его. Да и не сможет он доказать прелюбодеяние, а значит, и не получит развод, только опозорит седую голову на весь флот.

Может быть, уйти в отставку, уехать в свою деревню? Или отправить ее с детьми к родителям? Или за границу на долгий срок?

Все это казалось полумерами. Мозг сверлила мысль: «Моя ли дочь Софочка?.. Ерунда!» — отшвыривал это подозрение.

Но бессилен был перед ее признанием.

Жалкий финиш…

Ветер усилился, и Николай Александрович с большим усилием преодолевал его. По сторонам санной дороги едва заметно проступали вехи. Где-то впереди звонили сторожевые колокола. Временами приходилось перебираться по деревянным мосткам, брошенным через полыньи.

«В Кронштадте ли сейчас Люба?» — подумал Бестужев. Он представил себе ее, какой видел в последний раз: высокий, до подбородка воротник платья, густые каштановые кудри, убранные за уши. Неделю назад в Петербурге она передала ему тяжкий разговор с мужем. В смятении спрашивала: «Как же быть дальше?»

Она ничего не знала об их тайном обществе, о назревающих событиях, он постарался отвести ее подальше от опасности и не хотел, чтобы она волновалась за него, предчувствуя свою гибель.

Сейчас Николай Александрович подумал, что жизнь сама разрубит их гордиев узел.

Мысль снова возвратилась к Сенатской площади. Почему Якубович не выполнил поручение, на которое сам вызвался: захватить Зимний и Петропавловскую крепость? Храбрость солдата на поле боя и храбрость заговорщика не одно и то же. На поле боя храбрость вознаграждается почестями, в заговоре — будущность туманна, а при проигрыше — позор и бесславная смерть.

Они могли найти немало сочувствующих. Таких, как тот возчик… Но хорошо, что не доверились черни. Началось бы буйство, потому что чернь сама не знает, чего хочет. И пролилась бы река крови. Нет, все надо было сделать самим, только смелее и решительней.

Но кровь и так пролилась. И еще прольется.

В серой мгле раннего утра проступил Кронштадт.

Глава четвертая

АРЕСТ

Но Петербургскому въезду Бестужев подошел к сторожевой будке на окраине Кронштадта. Караульный с удивлением уставился на его искромсанные льдом сапоги. Все же двадцать пять верст дали о себе знать.

— Давно проехала кибитка? — спросил Бестужев у часового.

Тот вытянулся.

— Никак нет! Никакой кибитки не было, ваше высокоблагородие!