Дальние снега

Николай Павлович благодарно прослезился, обнял Ростовцева:

— Мой друг! Вот чего ты достоин!

И еще был донос Аракчееву от англичанина унтер-офицера Шервуда. Даже список заговорщиков.

В воскресенье, тринадцатого декабря, Николай Павлович приказал расставить на дорогах, ведущих в Санкт-Петербург, более десяти тысяч надежных войск в заставах, дабы отсечь приток в столицу возможных мятежных сил, удвоить дворцовые караулы, сформировать роту дворцовых гренадеров. Утром он запер в одной из комнат Зимнего всех женщин царской фамилии и, положив ключ к себе в карман, поставил у дверей этой комнаты, с обнаженной шпагой, известного своей исполнительностью офицера Стерлигова, приказав:

— Охраняй дверь, покуда жив!

Себе же сказал: «Врете, императором я буду!»

На всякий случай отдал распоряжение адъютанту Адлербергу приготовить у заднего дворцового крыльца карету — на тот случай, если придется отправить семью в Царское Село.

Сделав все это, Николай Павлович прошел на дворцовую гауптвахту. Сегодня здесь дежурила девятая стрелковая рота лейб-гвардии Финляндского полка капитана Прибыткова.

Николай Павлович, уже зная, что на площади собираются непокорные войска, вызвал караул под ружье и прошелся по фронту. Внутренняя дрожь утихла, уступая место уверенности. Нет, он не уподобится Людовику французскому, чей престол повис над бездной, кишащей тайными обществами.

Николай Павлович остановился против солдата, от усердия переставшего моргать.

— Ты мне присягал? — спросил он.

— Так точно, ваше величество! — выдохнул солдат, неподвижно глядя на высокого, красивого царя.

— Знаешь, что это воля моего брата Константина?

— Так точно, ваше величество!

— Ребята, — обратился царь ко всему караулу, и волевая складка пролегла у его губ, — моя первая пеленка была шинель. Так делайте свое дело молодцами! Зарядить ружья! — И минутой позже приказал: — Вперед, за вашим царем, скорым шагом — марш!

На площади к нему подъехал начальник штаба гвардейского корпуса тучный генерал Нейдгардт. Не без труда сползши с коня, взволнованно доложил:

— Ваше величество! Московский полк в полном восстании. Генералы Шеншин и Фридерикс тяжело ранены…

Царь выслушал эту весть спокойно.

Действовать надо было решительно: подтянуть верные войска, артиллерию, окружить мятежников и одним ударом уничтожить их в западне.

А до этого посылать к ним парламентеров. Один из них — капитан Якубович. Он явился к царю признаться, что хотел убить его, да рука не поднялась. Николай обнял его:

— Очень ценю твое чистосердечное признание.

Капитан сказал, что хотел бы парламентером отправиться к каре, убедить их разойтись. Все с тем же носовым платочком на кончике шпаги, разыгрывая «военную хитрость», направился Якубович к Морскому экипажу, шепнул Бестужеву:

— Держитесь, вас боятся, — и повернул назад.

Отдав нужные приказания, царь, чтобы выиграть время, самолично решил прочитать манифест.

Верхом на своей любимой гнедой кобыле Милой, он въехал на середину Адмиралтейской площади и обратился к толпе «черни», поспешно опроставшей головы:

— Дети мои! Наденьте шапки! Мне было бы прискорбно, если бы кто-то из вас простудился. — Он сделал паузу. Дрогнувшим голосом сказал: — Я прав перед богом и совестью, поэтому лучше идите для безопасности по домам. Я по праву сажусь на престол.

— Небось Константина в кандалы заковали! — раздался одинокий голос и словно нырнул в толпу.

— Какие кандалы! Вот манифест Сената!

Николай Павлович начал читать его.

Адмиралтейские часы пробили три раза. «Скоро стемнеет, — тревожно подумал он, — надо до темноты расправиться с ними».

Конечно, можно было бы еще вчера арестовать с десяток главарей, то тогда бы многие другие заговорщики успели бежать или затаиться. Да и в обществе пошли бы весьма нежелательные разговоры: новый император начинает свое царствование с арестов! Нет, уж лучше решительно расправиться со всеми заговорщиками здесь, вырвать заразу с корнем.

Преображенцы уже заняли Исаакиевский мост, пройдя по Галерной, семеновцы достигли манежа, где, возможно, подстерегут отступающих, измайловцы стали впереди дома Лобанова-Ростовского. Достаточно войск скопилось и возле Зимнего.

Но, несмотря на это, Николая Павловича вновь охватывало беспокойство. Стоявшие перед фронтом орудия полковника Нестеровского безмолвствовали из-за отсутствия пороха и картечи. Только что прибежал взволнованный поручик Вахтин и доложил, что начальник артиллерийских складов отказывается выдать заряды без именного повеления императора. Пришлось срочно составлять письменный приказ и снова посылать офицеров чуть ли не на другой конец города, терять драгоценное время.

А что, если мятежники очнутся от оцепенения и сами перейдут в наступление? Кто поручится, что они не найдут поддержки у скопившихся толп черни, а может, даже иных солдат, пока еще верных своему императору? Нет, этого нельзя допустить!

Николай Павлович оглянулся. Позади, шагах в двадцати, стоял командир конногвардейского полка Алексей Орлов, небрежно поигрывал алым темляком дамасской сабли. Император жестом подозвал его. Чеканя шаг, Орлов подошел к царю и, звякнув серебряными шпорами, отдал честь.

— Генерал! — обратился к нему император. — Кажется, твои конногвардейцы застоялись без дела.

Статный красавец Орлов выжидательно посмотрел на императора.

— Так вот, — продолжал Николай Павлович, — передай им, чтобы немедля шли в атаку на мятежников. Если конногвардейцы хотят заслужить монаршее благоволение, пусть в кратчайший срок разгонят сброд.

Алексей Орлов, родной брат которого занимал не последнее место в тайном обществе, а многие знакомые находились сейчас на другом конце площади, прекрасно понимал, что приказ императора невыполним. Конногвардейцы вовсе не горят желанием рубиться со своей же пехотой. Да и рубиться им нечем: сабли не отточены, а кони не перекованы на зимние подковы.

По ничего этого генерал говорить, конечно, не стал, а, отчеканив: «Слушаюсь, ваше императорское величество!», немедленно направился к полку. Кавалеристы неподвижно застыли у своих коней.

— Полк! На ко-онь! — громко скомандовал Орлов. — Трубить атаку!

Заиграл рожок, и кавалерия неуверенной трусцой, скользя по наледи, поскакала на каре московцев. Там послышалась чья-то команда: «Застрельщики, вперед! Отражать кавалерию!»

Выступившая шеренга московцев, став на колено, вскинула ружья.

Залп получился жидким, недружным, но кавалеристы, не дожидаясь приказа, стали поворачивать коней, оставив лежать посреди площади, на обледенелых булыжниках, выбитого пулей из седла унтер-офицера. Придя в себя, он пополз к своему полку.

Еще дважды, перестроив эскадроны, водил Орлов в атаку конногвардейцев, и оба раза, после нескольких безвредных выстрелов, всадники поворачивали вспять под свист и улюлюканье толпы, окружающей площадь.

Николай Павлович мрачно смотрел на эту позорную картину.

Но вот наконец к нему подскакал на вороном коне полковник Нестеровский, тихо сказал:

— Ваше величество, заряды прибыли!

— Ну что же, — криво усмехнулся Николай, — употребим последний довод монархов, — он запомнил эту фразу Ришелье, выбитую на пушках, — Я им покажу, что не трушу.

Царь приказал выстроить четыре орудия поперек Адмиралтейской площади, а сам верхом на Милой, с широкой голубой лентой через плечо, занял позицию позади орудий.

В тринадцать лет ему дали написать сочинение: «Доказать, что военная служба не есть единственная служба дворянина, но что другие занятия столько же почтенны и полезны». Тогда лист остался белым, теперь, став императором, он заполнит его.

Рядом с царем сидели на конях его брат Михаил и генерал Сухозанет, словно стеной прикрытые батальоном преображенцев.

Между их строем и Николаем Павловичем странно выглядел штатский человек в пыжиковой дохе, подбитой песцами, и меховой шапке с козырьком. Это был историк и писатель Николай Михайлович Карамзин, автор многотомной «Истории государства Российского». Труд свой он посвятил Александру I, написав в посвящении: «История народа принадлежит царю».