Капитанские повести

— Федю Крюкова из делегации вывести!

— Зачем же, почему, товарищи? — вмешался Георгий Васильевич Охрипчик, — что четыре человека, что пять — разница невелика, ничтожна. И не такой уж у нас бедный, товарищи, профсоюз, — улыбнулся он, — чтобы не найти, не отыскать денег на командировку для одного человека.

— Вопрос ясен. А как же быть с Мисиковым?

— А что же! — вдруг вскочил Мисиков. — Все я да я! Если мне доверят, я не хуже других смогу. Да я, — Мисиков рубанул, как в кино, ладонью, — да я!

Кудряшки у него опять отросли, за рейс возмужала шея.

— Да я, — еще раз сказал Володька, — да я!

Собрание смилостивилось.

На следующий вечер мы вшестером оказались в одном вагоне фирменного экспресса, грохочущего на стыках районов, республик и областей.

Меня укачивало на верхней полке, иногда возникало перед глазами, в темной глубине багажного отсека, строгое лицо вчерашней девушки, и становилось стыдно, что я принял ее за одну из тех, одинаковых, а еще стыднее — что сам я становлюсь одинаковым, и потому в ответ мне у необычной девушки было такое строгое лицо.

Еще слышался внизу воркующий голос Феди Крюкова, который уговаривал инструктора с Андреем Ивановичем и электромехаником принять по рюмашке за удачную поездку. Георгий Васильевич предлагал преферанс, электромеханик Нефедыч сомневался, а Андрей Иванович лег почитать на ночь.

Не знаю, чем у них кончилось, потому что я посмотрел на Володьку Мисикова, лежавшего плоско, с носиком, ввернутым в потолок, проникся его покоем и уснул.

Когда я открыл глаза, колеса стучали по Новгородчине, начинался подъем к Валдаю от приильменской низменности, и скоро за окном стали появляться те пейзажи, за которые этот край несправедливо прозван «русской Швейцарией», — куда там ей, такой великолепной! А тут серые от поземки холмы, лес, придорожные ели, берущая за душу простота.

Встретили нас нараспашку. Городок был засыпай снегом, неожиданно среди сугробов и деревянных домишек перегораживали белое небо пятиэтажные корпуса, и от новой, холодноватой для этих мест, гостиницы наискосок открывался вид на огромное, замерзшее, окруженное хвойной чащей озеро, то самое, что у нас на картине в кают-компании. Озеро светилось словно кованый щит, и при взгляде на него возникало ощущение удара об лед. И городок всеми своими слободками стекал к этому озеру.

Поспать нам не дали. Напряженные рябые скулы Ивана Нефедыча, которому повязывают пионерский галстук, краеведческий музей в изящной екатерининской часовне, странная дрожь в коленях, когда на тебя с любованием смотрит переполненный зал, и баснословное, по Пушкину известное, валдайское гостеприимство…

Помню Володьку Мисикова, выделывающего умопомрачительные фигуры поппель-топпеля на широких каменных клетках фойе под соборным куполом клуба, и Федю Крюкова с улыбкой до ушей, хлопками ладоней задающего ему ритм, и прощальную беседу Георгия Васильевича с руководством, песни, квадраты света на улице, легкий запах древесного дыма, и снежный скрип, скрип, скрип…

На третий день мы оказались в сосновом бору, на лыжах, со звенящей от тишины и мороза головой. Настала минута, когда расхотелось говорить, расхотелось отвечать товарищу, но лишь — видеть спокойные шероховатые стволы, уходящие в вечность, черные штрихи подлеска, ускользающую тень солнца да слышать гулкое падение шапки снега с хвойной лапы.

Воздух покалывал легкие, словно сосновая иголка.

— Жаль, — сказал Андрей Иванович, — нельзя забрать это с собой всему экипажу.

— Хорошо, — прохрипел Иван Нефедыч, — экая сила! Старый дурак, каждый отпуск на юг тащусь, будто мне без жары погибель. Совсем забыл, где прошли молодые-то годочки… Подумать только, совсем рядом тут немец с автоматом меня по этим же самым горам гонял! Тут вон, в трех километрах, дружок мой Семен, связист, на нашем же минном поле смерть нашел… Эх, Земля-Расея! — он стукнул палкой по сосне, и ствол сквозь шелест снега гудел долго и торжественно, будто струна органа.

Когда звук замер, Иван Нефедыч крякнул, высморкался на обе стороны лыжни и добавил:

— Эх, ребята, жить надо! Зря мы сюда Мисикова с Федей не затащили. Я ведь десять лет на лыжах не стоял. Давай поехали!

Мы повернули обратно, и я раньше их успел к дому отдыха.

Наши отшельники не спали перед обедом. За десять шагов я услышал выклик Володьки Мисикова:

— Этого не может быть!

— А ты ему больше в рот смотри, — зажурчал Федя Крюков, — а он ее… А у тебя любовь. А к нему жена уже прилетела. А ты, дурачок, страдаешь…

— Врешь ты! — глухо повторил Володька.

— А мне-то что, — начал Федя, но я уже дошел до двери.

В комнате пахло водкой, Володька лежал на постели лицом в подушку, растроганный Федя Крюков сидел с ним рядом, по-отечески положив руку ему на плечо.

Очень мне стало жалко, что мы с Федей в одной делегации, на виду у добрых людей.

16

Когда Виталий Павлович поднялся на мостик, третий штурман уже успокоился и развлекал вахту:

— Вот и вышли мы с ним из кабака. Он, подлец, носом на ветер, а я на четырех костях и глаза от конфуза хвостом прикрыл…

Вахта веселилась. Кроме третьего помощника и его матроса, наличествовали на мостике, судя по смеху, радист и еще кто-то знакомый из машины.

Виталий Павлович на ощупь прошел сквозь рулевую рубку наружу. Позади все замолкли, и слышно стало, как кто-то юркнул на другое крыло мостика. Скорее всего, это был вахтенный матрос.

Капитан ждал. Ночь светлела по мере того как привыкали к темноте глаза, и через несколько мгновений стали видны не только отблески судовых огней на воде, но и та отдаленная полуугадываемая полоса, где океан переходит в небо. Чуть выше, в прогалинах, между ночными облаками мелькали звезды. На ушаковских парусниках в шканечных журналах об этом писали так: «Ветр самый тихий, небо светло облачно, изредка блистание звезд». Стояла космическая тишина, несмотря на то, что стучал дизель, шумел поток за бортом, с крышки четвертого трюма низвергалась в воду впечатляющая киношная музыка. Но все эти звуки не могли нарушить то, что может нарушиться лишь само по себе.

— Я говорю, — прочистил горло третий штурман, — посмотрите влево, так ближе к траверзу. Стрельба там, говорю.

— Слышно? Звук слышен?

— Нее… — протянул третий, — как будто побашенная стрельба, говорю, с равным интервалом.

Третий помощник был недавно на переподготовке в военно-морском флоте и не упускал возможности показать полученные там знания.

— Ну, и кого же здесь побашенно расстреливают? Пиратов?

— Тренируются, может…

— За тысячу миль от базы щи хлебать? У них конгресс деньги считает. Почти середина Атлантики…

— Тогда не знаю, говорю, — обиделся третий штурман, — сами посмотрите. Вот тут, слева…

«Валдай» уходил все дальше в ночь, непонятно, что глуше становилось — темнота или тишина, и вдруг там, куда указывал третий штурман, поверх надгоризонтных облаков, словно разряд атмосферного электричества, задрожала беловатая вспышка, за ней еще три и через некоторое время еще четыре.

Виталий Павлович вытянул в сторону зарниц левое ухо.

— Теперь, говорю, с минуту… — начал доклад штурман, но капитан прервал его:

— Чшш!

— Может, говорю, отвернем от греха подальше?

— Чшш!

Когда засветилось снова, Виталий Павлович сказал:

— Далеко, если это стрельба. Залпы по морю хорошо раздаются, их услышишь раньше, чем увидишь. А сейчас… Несите-ка секундомер да включите локатор на подогрев. Посчитаем, где это.

— Виталий Павлович, говорю, вам тоже приходилось стрелять?

— А как же, милый! Во сне. Несите секундомер.

На разговор собрались поближе все, кто был на мостике, и вахтенный матрос на всякий случай доложил:

— Товарищ капитан, прямо по курсу все в порядке.

— Ну и не препятствовать, — ответил Виталий Павлович.

— Да, а все-таки взрывы, — пошевелившись, сказал тот, смеявшийся, из машины, и капитан узнал Федора Ивановича Крюкова.