Так было

— Можно и сейчас.

Степан задумался. Помолчал. Медленно произнес:

— Ну как?

— Очень плохо, — рассмеялась Зоя, — кажется, не быть тебе поэтом, Степа.

— Я об этом и не мечтаю. Самое лучшее быть комсомольским работником. Не жизнь, а водоворот. И ты — в самой воронке. Вертись и вертись, как вечный двигатель…

— Понимаю. За то и люблю тебя, товарищ вечный двигатель.

— Скажи еще раз это.

— Люб…

Он не дал договорить…

Как ни долги мартовские ночи в Сибири, а им все же приходит конец.

Степан проводил Зою до дверей гримировочной, где по-прежнему жили Козловы.

— До свиданья, Зоенька.

И ни шагу друг от друга!

Текут минуты.

Светлеет небо на востоке. Крадется по земле рассвет.

…Зоя разулась у порога. Прошла за перегородку из фанерных щитов и сразу увидела мать: та сидела на топчане, обхватив руками худые колени. Девушка подошла к ней, потерлась щекой о горячую щеку.

— Почему не спишь?

— Тебя жду.

— Я не маленькая, не потеряюсь.

Мать погладила ее по голове.

— От тебя табаком пахнет.

— Он же курит, — не думая, сказала она.

— Кто? Степан?

— Да… А ты откуда знаешь?!

— Он, по-моему, хороший мальчик и любит тебя.

— Мальчик. Он уже третий год секретарь райкома комсомола. Он…

— Знаю, знаю. Война всех сразу сделала взрослыми. Слава богу, что это он. У меня отлегло от души. — Помолчала, медленно раскачиваясь из стороны в сторону. — Вот так когда-нибудь ты уйдешь от меня совсем. Не спорь. Такова жизнь. Вечером приходила Лидия Алексеевна поздравить тебя с днем рождения. Долго ждала. Мы с ней о Ленинграде, о Ленинграде. Скоро, говорит, эвакуированным разрешат возвращаться. Ты не рада?

— Почему же? Рада.

— Он ведь не ленинградец.

— Я пока ни о чем не думаю. Ни о чем. Я… я счастливая. Ах, мама, мама!

— Ты уже большая девочка, Зоя, и, конечно, понимаешь. Мне бы не хотелось, чтобы ваши отношения…

— О чем ты, мама?

— Прости меня.

— Если б ты его знала. И он так любит, так любит…

— Ну и слава богу. О чем же ты плачешь?

— Просто так.

— Ложись-ка спать. Совсем светло. Ложись.

Степан торопливо вышагивал, размахивая руками и напевая. Скользил на обледенелых тротуарах, прыгал через лужи, перемахивал канавы. Он мог бы вот так без устали шагать и шагать. Все равно куда.

Впереди показалась подвода. Она медленно двигалась серединой дороги. За подводой шла корова. Степан был уже далеко, когда лошадь свернула к воротам и бодрый голос прокричал:

— Н-но! — И уже за воротами: — Анна! Анна!

В утреннем прозрачном и стылом воздухе долго еще слышались два голоса: мужской — чуть хрипловатый, важный, снисходительный, и женский — грубый и заискивающий.

— Принимай, Анна, новую кормилицу.

— Эка красавица! Породиста. Иди сюда, голубушка, иди. Ну, хозяин, золотая у тебя голова! Много ль молока дает?

— Сейчас двенадцать, а с новотелу по девятнадцать.

— Батюшки! Да прежняя-то наша против этой коза. Теперь, Богдан Данилович, будет у тебя и молочко, и сметанка, и деньжонки.

Пока Степан добирался до дому, совсем рассвело. Мать уже хлопотала у русской печи.

— Мойся, сынок, я тебе дерунов испеку.

Он съел несколько дерунов, выпил стакан молока. Вытер губы, поднялся и — к двери.

— Куда ты? — удивилась мать. — Ни свет ни заря. Ложись-ка, сосни хоть капельку.

— Не.. Пойду в райком. Пока.

Секретарский кабинет вдруг показался ему низким и темным. Воздух спертый, тяжелый. Степан распахнул форточку. В комнату потекла струя свежей прохлады. Подставил под нее голову. Несколько раз глубоко вздохнул. Прошелся по кабинету. «А ведь жили же мы в разных концах земли. За тысячи километров. Жили и ничего не знали друг о друге. А вот встретились и… Могли ведь и не встретиться. Неужели бы мы не встретились? Встретились! Обязательно!»

— Хватит вышагивать, — приказал себе Степан.

Подсел к столу. Вынул из сейфа большой конверт, облепленный черными сургучовыми печатями. С хрустом сломал их, вскрыл пакет, вынул оттуда кипу бумаг. Это были постановления обкома комсомола. Верхнее — о проведении областного декадника по ремонту тракторов и сельхозмашин. Прочтя его, парень задумался: «Плохо с ремонтом. Вся беда в запчастях. Да и трактористы молодые, никакого опыта. Если сейчас не поднажать — завалим посевную. Бумагами тут не сдвинешь. Надо поехать в МТС. Создадим фронтовые бригады на ремонте. Все разъедемся. Я отправлюсь в… А почему обязательно я? Можно послать инструктора. Десять дней! Черт побери. Это же целая вечность. Десять дней, десять ночей. А вечером договорились встретиться… Эх, ты… Но почему первый секретарь сам должен всюду бывать? И здесь немало дел. Пошлю инструктора. Пускай привыкает к самостоятельности. А я… я буду прогуливаться с любимой и руководить по телефону?..»

Степан вынул кисет, сердито шмякнул его на стол. «Надо же додуматься до такого!»

Райком ожил. Тяжело захлопала входная дверь, впуская ранних посетителей.

В кабинет вошел Борька.

— Привет, Степан. Ты куда вечером сбежал? Ждал тебя, ждал, а ты сквозь землю провалился.

— Здорово. Позови-ка Аню Таран. Есть разговор.

Через минуту Лазарев и Таран сидели перед секретарским столом.

— Почитай. — Степан протянул Ане постановление о декаднике и, не дожидаясь, пока она прочтет, заговорил: — Надо нам двинуть в МТС. Поживем там недельку. Пошарим еще по домам бывших трактористов, может, какие запчасти найдем. Создадим фронтовые бригады на ремонте. Сейчас схожу к Рыбакову, пускай даст телефонограммы директорам. А может, и инструкторов своих пошлет нам на подмогу. Как, Аня?

Аня Таран провела ладонью по гладко зачесанным волосам. Глаза у нее серьезные, пожалуй, даже немножко грустные. А лицо строгое. С месяц назад получила известие о тяжелом ранении жениха. Приехать ей в госпиталь не разрешили. Вот и терзается. Каждый день письма шлет. А он молчит: видно, здорово покалечен, боится в тягость быть. Да только Аня своего добьется. Упрямая девушка. Настоящая сибирячка. Не любит шуму. Делает все спокойно и добротно. Никакой работы не чурается. Вот и сейчас, дочитав постановление, спокойно проговорила:

— Я согласна с тобой. Надо ехать в МТС.

— А ты?

— Добро́. — Борька пристукнул кулаком по колену.

— Тогда так. Ты, Аня, поедешь в Рачевскую, Борька в Иринкинскую, а я — в Еринскую. Тронемся после обеда. Я подвезу тебя, Аня. Вот только зайду к Василию Ивановичу, и — порядок.

Он вышел из здания райкома партии и вскоре оказался возле Дома культуры, у крыльца, на котором утром простился с Зоей. Секунду поколебавшись, открыл тяжелую дверь. Вошел. Прислушался. В комнате за фанерной перегородкой было тихо. Степан заглянул туда и сразу увидел Зою. Она спала на топчане. Золотые завитки волос рассыпались по подушке. Лицо спокойно и неподвижно. Серое байковое одеяло сползло с плеч. Степан вдруг почувствовал стыд. На цыпочках подкрался к спящей, приподнял одеяло и прикрыл ей плечи.

Осторожно ступая на носки, вышел. Увидел у порога ее сапоги. Взял в руки, перевернул. Так и есть: прохудились. «Сразу не подошьет — пропадут. И сапожник с нее сдерет тройную плату. Такой жук». Сунул сапоги под мышку и ушел.

Сапожника в будке не оказалось. Пришлось идти к нему домой. Лохматый, заспанный, провонявший табаком и самогонным перегаром, он встретил Степана неласково.

— Чего тебе? — спросил угрюмо.

— Срочное дело, Григорьевич. Надо матери сапоги подбить. Сам уезжаю в командировку. А на улице, видишь, что творится. И в броднях не пройдешь.