Так было

Первым поднялся Силантьевич.

— Я так кумекаю. — Старик зажал в кулаке реденькую бороденку, дернул ее, будто хотел с ней расстаться, крякнул и продолжал: — Можно зерно добыть из овсюга. Надо изделать сита из жести. Только размером поболе. И через них просеять все отходы. Мороки, конечно, много, зато надежно.

— Можно и на горке попробовать, — подала голос невысокая молодая женщина и, засмущавшись, умолкла. А ее уже забросали вопросами, требуя разъяснения. Пришлось молодухе разговориться. Оказывается, сегодня она была у сестры в соседней деревне. Там для очистки зерна придумали «горку». На два деревянных ворота, скрепленных рамой, натянули байковое одеяло. Один конец рамы приподняли, вот и получилась горка. Ворот начинают вращать, и «горка» приходит в движение. На нее сыплют отходы с зерном. Овсюг цепляется за байку, липнет к одеялу, а пшеница отлетает в сторону.

Женщина рассказывала о «горке» путано и долго, но предложение всем понравилось.

Всю ночь работали колхозные мастера. Они изготовили несколько огромных сит и две «горки». Рано утром у амбаров уже собрался народ.

И «горка», и сита хорошо очищали зерно. Только медленно. А тут еще, как назло, завернули такие холода, каких давно не бывало.

Однако просить и уговаривать никого не пришлось. Колхозники разбились на группы — по два к ситу, по четыре — к «горке». Установили очередность, и задребезжали силантьевские сита, заскрипели «горки». Шесть суток без перерыва работали люди на ледяном ветру. Очищенное зерно ссыпали на брезент в кучу. Она росла медленно, но все же росла. Вокруг нее всегда толпились колхозники. Они черпали пшеницу горстями, мяли зерно, нюхали его, пробовали на зуб и бережно ссыпали обратно.

Девчата дыханием грели коченеющие руки. Когда же из онемевших пальцев выпадали лопаты, они убегали погреться, а к ситам становились другие.

Пустели амбары. Кой у кого потемнели обмороженные на ветру щеки. И чем меньше оставалось неотвеянных отходов, тем мрачнее становились люди. Собравшись в кружок, старики и инвалиды сосали цигарки, недовольно ворчали:

— Если каждый колхоз по столь даст — невелика подмога.

— Без хлебушка не повоюешь.

— С пустым брюхом уснуть-то трудно, не то что воевать.

— Что же делать?

И тогда случилось неожиданное.

На рассвете к амбару подошел Силантьевич. Он тянул за собой санки, на которых лежал небольшой, туго набитый мешок. Все побросали работу, уставились на старика. А он зачем-то снял шапку, переступил с ноги на ногу и глухим от волнения голосом заговорил:

— Люди… Товарищи… С довоенных лет берег этот мешочек зерна. Думал: придет сын с фронта раненый — старуха его блинами да шанежками попотчует. Да, видно, не до блинов сейчас. Примите вот… до общей кучи.

Не успел. Силантьевич оттащить пустые саночки, а к куче уже подошла правленческая сторожиха — бабка Демьяниха, прижимая к груди узел с зерном.

— Не обессудьте, родимые. Больше нет. Чем могла. Сами на картофи до лета пробьемся.

Словно из-под снегу вынырнула курносая девчушка в непомерно больших валенках. В озябших руках держала она блюдо, полное крупных золотистых зерен.

— Откуда это у тебя? — спросила Настасья Федоровна.

— Мы с Васькой осенью колосков насобирали. Сами на жерновах ободрали. На кашу. Возьмите. Пусть папке там блинов напекут. Мамка говорит, он их стра-асть любит…

И потянулась живая цепочка людей с кошелками, саночками, сумочками. У себя, у детей, у больных и у сирот отнимали они хлеб и несли его в общую кучу, которая за один день увеличилась вдвое.

— Вот оно как обернулось. Видишь, — говорила Настасья Федоровна счастливому Степану. — Посмотри-ка на них. Все какие-то праздничные, довольные. Целую гору отходов перебрали. По зернышку складывали. Сейчас им все по силам. Скоро ведь победа. Ох, скоро!

Степан слушал Ускову, смотрел на колхозников и еле сдерживал слезы. «Сибиряки. Родные, русские люди. Какое счастье, что я их сын».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

И снова пришел март — первый весенний месяц. Он принес победные вести с фронтов великой войны. Красная Армия наступала. На юге, и на севере, и на западе. Неудержимо и стремительно. Город за городом, район за районом очищались от врага Южная Украина, Прибалтика, Карелия. Ни гигантские оборонительные укрепления, ни буйно разлившиеся Днестр, Умань, Прут — ничто не сдерживало натиска советских войск. А впереди людям виделись новые наступления и победы, близкий конец жестокой войны.

Обычно ранняя весна в Сибири бывает и вьюжной и морозной. А с первых дней марта сорок четвертого в небе стало показываться такое яркое, веселое солнце, что бледные лица людей невольно расплывались в улыбках.

Звенели прозрачные сосульки, падая с крыш, сверкали лужи на солнцепеках. От их нестерпимо яркого блеска слезились глаза. Воздух напитался теплом и влагой и как будто потяжелел.

Но сибирская зима крепка на ногах. Ее запросто не сковырнешь. Схватилась она с весной бороться — и ну друг друга пересиливать. А в природе от этого началась невообразимая кутерьма. За одни сутки погода менялась по нескольку раз.

С утра было светло и морозно. Тонкий лед под ногами похрустывал. Пахло свежеразрезанным арбузом.

В полдень в валенках уже не пройдешь. Да и полушубок плечи давит. Старики расселись по завалинкам да скамеечкам, кости на солнышке греют.

А к ночи столбик термометра стремительно покатился вниз. Загудел ветер. Повалил холодный мелкий снег, и к полуночи такая метель разыгралась — свету не видать. За одну ночь сантиметров на десять снегу подвалило. На рассвете ветер утих, метель угомонилась. Над белой землей опять взошло красное солнце. Под его лучами пушистый снег вспыхнул и засверкал искрами. Выше поднялось солнце, и зазвенела капель, по-ребячьи невнятно залопотали крохотные ручейки. Снег потемнел и осел. Сырой ветер лениво пополз по улицам, царапая брюхо о твердый наст.

Но к вечеру опять похолодало. Огромные лужи покрылись ледяной корочкой. Такая гололедица, что и у кованой лошади копыта разъезжаются. Небо затянула серая мгла. Погасли звезды, провалился в мутную зыбь месяц. И снова посыпал снег.

Вот так и тягались зима с весной, пока однажды солнце не припекло и не растопило сразу ледяной панцирь земли. С крыш хлынули целые потоки. По дорогам ни на санях, ни на телеге не проехать. Черные завалины дымились паром. Оглашенно орали воробьи, лаяли собаки, кричали мальчишки, топая по лужам. Коровы и лошади ожесточенно чесались о заборы, роняя клочья вылинявшей шерсти.

А люди? Людям вдруг стало тесно и душно в комнатах. Валом повалили на улицы. Парни — шапки набекрень, куртки нараспашку, подставляют ветру раскрытую грудь. Девушки — полушубки долой. Самодельные жакеты не давят плеч, не скрадывают фигур.

Сошлись у ворот ермаковского дома одноногий Лукьяныч с Донатом Андреевичем и, как водится, заговорили о погоде.

— Шибко рано весна ноне заявилася, — начал Лукьяныч.

— Ранняя весна, что шкодливый ребенок. Никогда наперед не знаешь, чего она выкинет. Разворошит все, раскидает. Сам черт не разберет. А потом круть хвостом и до свиданья. Расхлебывайте сами.

Лукьяныч подхватил:

— Это точно. И люди, и зверье ровно ошалели. Ко мне вчерась вечером знаешь кто во двор пожаловал? Волк! Собака-то у меня околела, вот он и — в гости. И надо было мне в эту самую минуту во двор нырнуть. Только соскокнул с крыльца, а он тут как тут. Раззявил пасть — и на меня. Хорошо, у меня нервы, как тяжи. Опять же на войне побывал, всяким приемам обучен. В молодости я сорок приемов джитсы знал. Давно не занимался этим, а приперло — сразу вспомнил. Шмякнулся на спину, а ему в пасть деревянную ногу сунул. Он хап ее, да зубы-то и завязил. А я его промеж ушей костылем хрясь. У него искры из глаз сыпанули. Я еще раз. Он взвыл и ходу. Был бы у меня костыль потяжельше, я б сейчас из волчьей шкуры шапку кроил. И чего его в мой пустой двор занесло?