У светлой пристани

— Не надо, а, Вовка. Не нужно…

Но он лишь сильнее стиснул ее и мокрыми губами уткнулся в шею.

— Пусти, Вовка, — устало сказала Светлана, — я сама…

Луна, плотно охваченная ветками деревьев, белым сиянием заливала комнату, и в этом бледном, призрачном свете холодно поблескивал граненый стакан на столе…

Под утро, гладя остренькие Светкины лопатки, Вовка смущенно говорил:

— Осенью, как только закроется навигация, мы поженимся. Я увезу тебя к себе. Год у моих стариков поживем, а там мне квартиру дадут.

Светлана лежала тихая, безучастная, маленькие завиточки на ее шее вздрагивали от Вовкиного дыхания.

— Свет, ты ничего не думай, но капитан меня только на день отпустил, — виновато сознался Вовка, — мне в семь часов на «Ракету» надо. Честное слово, я просился, а он грозится на берег списать, если сегодня не вернусь. Ты только ничего не думай, так получилось…

— Иди, Володя, — глухо сказала Светлана, — поезжай. Мне сейчас лучше одной.

И Вовка, обрадованный ее словами, торопливо выскочил в сени, облился водой из рукомойника.

— Ты меня теперь каждый раз встречай, — говорил он уже слегка покровительственно, поправляя фуражку перед зеркалом, — побежал я, а то опоздаю. Ну, счастливо.

Вовка не опоздал. Он вовремя успел на «Ракету», вовремя догнал теплоход и тут же заступил на вахту, длинно и четко расписавшись в вахтенном журнале.

Через три дня, в воскресенье, был объявлен общий воскресник. По этому случаю с раннего утра перестукивались в деревеньке звонкие молотки — отбивали мужики давно забытые косы. Да и теперь они пригодились лишь потому, что затопило сенокосные луга большою водой, а в тех местах, куда паводок не достиг, сплошная кочка стояла, и сенокосилки там, что мертвому припарка.

И вот по этому случаю, как оно испокон веков на Руси водится, лишь синий свет забрезжил — в деревне переполох. Смех и грех, кто панику сочиняет, кто на эту панику смотрит, но дело у каждого есть…

Савелий с Суреном сидели на плашкоуте и следили за тем, как жиденькой цепочкой потянулись люди из деревеньки к пристани. От Амура утренней прохладой несло, вершины сопок еще зябко в туман кутались, и вообще, было то время, когда ни день, ни ночь, а что такое — одному богу известно.

— Если сейчас траву не взять, — говорил Савелий, — то потом не трава будет, а наказание для скотины. Она и теперь-то не сахар, известно, какие корма на кочках растут, а уж если задубеет, перестоит… — Савелий безнадежно махнул рукой и далеко сплюнул.

— Правильно говоришь, — Сурен потирал острые, высокие колени, кивал узкой и длинной головой, — пропадет скот, без молока останемся.

— Продавать буренок придется. А продать, известное дело, пустяк, да потом купи попробуй.

— Хо! Продать, говоришь? А кто купит? Ты хочешь в начале зимы продать осла ослу. Теперь дураков нет. На мясо пустят, месяца два одно мясо кушать будем, а потом зубами щелкать.

— Вот-вот, а потому и надо траву сейчас брать. Голому любая рубашка впору.

Так они сидели и беседовали, а потом Сурен пошел в рубку своего катера, и долгая, бархатистых оттенков сирена плотно легла на воду, упала на сопки, деревья, огороды и заспанных людей. И сразу же из-за поворота выскочил леспромхозовский «газик», битком набитый косами, вилами, граблями, бидонами с водой и ящиками с провизией.

— Ванька, сволочуга такая, — пронзительно кричала с берега Сонька-Бубонька старшему сынишке, — я кому сказала дома сидеть! Ты чего за мной как репей таскаешься?

— Ага, — сонно чесал Ванька круглый живот, — я тоже хочу.

— Я вот тебе как захочу, так ты у меня три дня на заднице сидеть не будешь.

— А я тогда скажу, кто к нам вчерася приходил, — равнодушно пригрозил Ванька и босыми ногами в песке переступил.

Сонька-Бубонька тревожно оглянулась, и склонилась к Ванюшке, и что-то быстро зашептала. Видимо, она что-то пообещала ему, ибо Ванюшка согласно кивнул, развернулся и потопал назад, в деревеньку.

Савелий с усмешкой следил за этой картиной и думал о том, что Иван Иванович Белобородов опять гостевал у Соньки, и если там все ладом получилось, то к новому году жди Сонька пополнения. А ведь тоже как ихняя судьба-то сложилась, как их жизнь покочевряжило. Иван Белобородов до института на Соньке женился. А потом, пока науки постигал, Сонька байструка прижила. Вот и пошло у них сикось-накось. Иван на другой женился, бабу скверную взял, злую, как собака, а Сонька-то после того присмирела, и баба получилась хоть куда. И заметался Иван Иванович, а куда денешься, в доме свои ребятишки… Так вот и живет между двумя домами, как промеж двух огней, и не знает, с какой стороны крылышки опалит.

Подошли братья Долинины, и Нинка с ними, к Аркашке жмется. И опять думает Савелий, и любопытно ему, что сколько годков Нинка о Аркашкой друг друга маяли, любви своей из гордости не показывали, а потом словно прорвалось у них, да так хорошо и ладно они за-дружили, что людям завидно. А оно и верно, будет завидно, ведь по-настоящему полюбить — это какую силу надо иметь, это талант на любовь надо. Да вот только как оно все йото́м получится? Кабы кто знал…

Тоненьким красным ободком показалось солнце из-за сопок, еще такое малое и беспомощное, что, казалось, сбегай туда, наступи ногой — назад укатится. Но с каждой минутой ободок увеличивался и наливался силой, и вот уже словно кто половину глобуса на сойку посадил, да таким светом зажег, что смотреть не моги.

Засмотрелся Савелий и прозевал, как Таисья на плашкоут поднялась и на него, в свою очередь, засмотрелась. И добрым светом засветились ее глаза.

— Савела, — позвала Таисья, и Савелий вздрогнул, и все еще сощуренными от света глазами на нее посмотрел. — Ты ровно петух на солнце уставился, тебе лишь кукарекнуть осталось.

— Чудное оно по утрам, как младенец, — виновато сказал Савелий. Шоркнул рукой по скамейке: садись, мол. И Таисья присела, положив узелок с провизией на колени. Поправила низко повязанный платок, верхнюю пуговицу на кофточке застегнула и выложила темные, в маленьких трещинках руки на белый узелок, и показалось Савелию, что и не было ничего, на войны, ни долгой разлуки, ни глухого отчуждения.

И Таисья, словно угадав мысли Савелия, задумчиво сказала:

— А помнишь, Савела, как мы на покос выезжали? Помнишь, как однажды ты чуть было под конную сенокосилку не угодил? В каком же это году было?

— В тридцать девятом, — тихо подсказал Савелий, — Гришка Бороздин на косилке-то был. Его в сорок втором под Сталинградом убило…

— Ты так и не заходишь, — искоса глянула на Савелия Таисья, — или старую обиду на меня держишь?

— Да нет, Таисья, — не сразу ответил Савелий, и посмотрел на дальние сопки, и вздохнул легонько, и признался неожиданно: — Не решусь никак. Боюсь, опять что-нибудь случится. Она ведь, беда окаянная, но пятам ходит. Чуть Человеку полегчает, очухается он, и она тут как тут. Вот и боюсь я.

— Да теперь-то, Савела, чего нам бояться, — Таисья горько усмехнулась, — сколько всякого пережили, хуже уже и не может быть, — и круто переменила разговор, — тебя-то на косовицу, поди, манит?

— А то, — нахмурился Савелий, — да разве при моей должности оторвешься куда. Так и сидишь здесь за сторожа.

— Ну я пойду, — поднялась Таисья, — наши-то все уже на катере собрались.

Таисья помедлила, сверху вниз глядя на Савелия, на белую деревяшку, что из Штанины выглядывала, и пошла на катер.

Торопились, опаздывали на катер студенты. Все чем-то напоминавшие Савелию солдат-новобранцев, в своих одинаковых курточках, с круглым знаком на рукаве. Со сна молчаливые и недовольные, они цепочкой поднялись на катер и расселись на крыше машинного отделения, лениво перекидываясь словами.

И уже самыми последними, смущенные и запыхавшиеся, появились на тропинке Светлана с Веркой Долининой. Верка бежала, широко размахивая большой хозяйственной сумкой, и ее короткая юбчонка взлетала далеко выше колен.