Год жизни. Дороги, которые мы выбираем. Свет далекой звезды

Я остановился. Войти в такой момент в комнату было бы просто бестактно.

Тихий и робкий голос ответил:

— Это больше не повторится, Николай Николаевич, даю вам слово…

— У вас не может быть твердого слова, — прервал его Крамов, — вы тряпка! И поймите: этот туннель — ваше последнее прибежище. Идите, Хомяков!

Я поспешно завернул за угол дома, чтобы не встретиться с Хомяковым, и вошел в комнату только после того, как хлопнула наружная дверь.

Крамов, заложив руки в карманы и попыхивая трубкой, ходил по комнате из угла в угол. Он внимательно поглядел на меня.

Не знаю, может быть, по моим глазам он угадал, что я слышал часть его разговора с Хомяковым, во всяком случае он спросил напрямик:

— Небось слышал разговор по душам?

— Кто он, этот человек? — спросил я в свою очередь.

— Хомяков, сменный инженер. Странная штука человеческая судьба! Мы, конечно, не фаталисты, рок и прочая мистика нам не ко двору, но есть все же что-то неотвратимое в судьбах иных штрафников.

— Вы имеете в виду этого Хомякова?

— Именно его. — Николай Николаевич склонился над столом, над пепельницей, и стал выковыривать спичкой остатки табака из трубки. — Когда-то этот Хомяков был большим человеком, начальником строительства. Проморгал, произошла авария с жертвами. Его судили, дали условный срок… И вот уже давно кончился этот срок, а человек все время чувствует себя свободным только «до поры до времени». И ничего путного из него уже не получится. Для чего-то он еще пригоден, конечно, но не для большого…

Мне захотелось возразить ему.

— Разве нет случаев, Николай Николаевич, — неуверенно начал я, — когда человек, как вы сказали, проштрафившийся, исправляется, обретает силу, снова идет на подъем?

Крамов поднял голову, выбил трубку о ладонь и ответил:

— Мы должны всеми силами стремиться к этому, помогать таким людям. Сила нашего общества столь велика, воздействие коллектива настолько сильно…

Он замолчал, потеряв нить своих размышлений. Потом, словно перескочив через какие-то в мыслях произнесенные фразы, продолжал:

— И все же такой человек похож на… вазу с трещиной. И ставить такую вазу приходится уже не на виду, а в сторонке и трещиной к стене. Вот почему надо бережно относиться к человеку с трещинкой, помочь ему, убедить, а иногда и встряхнуть, как я этого Хомякова, чтобы он очнулся, нашел самого себя…

«Да, Крамов прав, — подумал я. — Иногда человеку не хватает воли, веры, чтобы оправиться от поражений или вины…» Я что-то хотел сказать Николаю Николаевичу в этом смысле, но послышался настойчивый стук в дверь.

Вошел парень лет шестнадцати — восемнадцати, белесый, вихрастый, с веснушчатым лицом, в сапогах и украинской рубашке, заправленной в перехваченные ремнем, явно широкие в поясе брюки.

— Вы начальник будете? — спросил парень, обращаясь к Крамову. Когда он раскрывал рот, курносый нос его чуть двигался и все лицо принимало задорное, драчливое выражение.

— Не только буду, но и есть, — ответил Николай Николаевич, весело подмигнув мне. — А ты кто есть и кем будешь?

— Зайцев моя фамилия, — скороговоркой, как о чем-то второстепенном, сказал парень.

— И что же ты, Зайцев, хочешь?

— На работу берите.

— Откуда же ты такой взялся?

— С отцом приехал. По вербовке.

Зайцев говорил отрывисто, быстро, точно был убежден, что ни вопросы Крамова, ни его, Зайцева, ответы не имеют никакого отношения к основному делу и только тормозят его решение.

А Крамов, не подавая виду, что замечает нетерпение парня, продолжал свои расспросы.

— Куда же твой отец завербовался?

— На рудник. Бурильщиком на рудник завербовался. С Урала мы, — ответил Зайцев уже медленнее и спокойнее, поняв, что, прежде чем Крамов не выспросит все, дело не двинется.

— А сколько тебе лет?

— Восемнадцать, — поспешно ответил парень и здесь же добавил: — Скоро…

— Комсомолец?

— Не… Только я вступлю.

— Так. Что ж ты, Зайцев, на рудник не пошел, к отцу поближе?

— У вас тут туннель новый строится. Я на новое хочу, учиться хочу, — упрямо ответил Зайцев.

— На новое? Что ж, причина уважительная. Только у нас ведь не школа, а производство.

— Знаю. Я на практике подучусь, а потом, может, курсы какие откроются. Или на шофера выучусь…

— Ясно, — кивнул Крамов. — Хорошо, брат Зайцев, ступай к сменному инженеру, Хомякова спроси. Он тебя приспособит.

Зайцев дернул носом, улыбнулся и ушел, не попрощавшись.

— Идут кадры! — весело сказал мне Николай Николаевич. — Ужасно люблю встречать новых людей, — добавил он доверительно.

Наступил вечер.

Как и вчера, Николай Николаевич со стуком опустил черную штору, сразу отрезав нашу комнату от бесконечного дня. И снова, как вчера, я почувствовал, что не хочу, не могу уснуть.

Мысль, что через несколько часов уже наверняка буду на своем участке, будоражила меня.

Я лежал и думал: как мне отблагодарить Крамова за сердечный прием, за советы, как объяснить ему, что я счастлив, встретив на своем пути такого человека, как он?

— Спишь, Андрей? — неожиданно спросил Николай Николаевич.

— Нет, нет! — поспешно ответил я.

— Готовишься к бою? Знакомо мне это чувство…

Как я обрадовался завязавшемуся разговору! Только бы он не оборвался…

— Бы, конечно, были на фронте, Николай Николаевич? — торопливо спросил я. — Я видел фото, ведь это фронтовые снимки?

— Да. Первый Украинский, — лаконично ответил Крамов.

— Как я завидую вам! А вот я нигде еще не был, ничего путного не сделал, ничего не видел. А вы уже столько туннелей построили…

— Ну, не так уж много, всего четыре.

— Всего четыре… Шутка сказать! А я? Три раза был на практике — вот и все. А когда вы сражались на фронте, я еще в школе учился.

— Что же в этом плохого? — рассмеялся Крамов. — Я охотно поменялся бы с тобой возрастом.

— А, этот мой возраст! — воскликнул я. — Первые пятилетки, война — все, все прошло без моего участия. Вы, конечно, помните, есть такой роман у Герберта Уэллса. Человек изобрел машину времени. Он мог путешествовать в прошлом, в будущем… Эх, если бы это было возможно…

— Что же тебе хочется увидеть? — спросил Крамов. — Пещерных людей? Картины древнего Рима?

— Что вы, зачем мне древний Рим! Я хочу видеть Октябрьскую революцию и гражданскую войну, хочу видеть, как рос Магнитогорск, как построили когда-то Комсомольск, хочу увидеть Ленина. А из древностей… ну, хотя бы, как рыли подземный ход при Иване Грозном, во время осады Казани. Интересно, какая тогда была техника…

— Ты романтик, Андрей, — усмехнулся в темноте Крамов. — А впрочем, я и сам романтик… У тебя отец, мать живы? — спросил он после небольшого молчания.

— Отца нет. Умер в сорок четвертом. Мы тогда в Сибири были. Мать жива.

— Ну, а друзья, товарищи? Девушка, может быть?

— Девушка?..

Я умолк. Мне трудно было говорить вслух об этом. Да, у меня была девушка. Я любил ее, но никогда не знал, любит ли она меня. Иногда мне казалось, что да, любит, и тогда все ее речи, даже те, в которых нет ни одного слова, близкого слову «любовь», говорили об этой любви…

Но порой мне начинало казаться, что я ошибаюсь, что настоящей любви у нее нет, и тогда я настойчиво спрашивал ее: правда ли это, правда ли, что она не любит меня?

И она отвечала: «Нет, неправда! Я люблю тебя, я всегда люблю тебя…» И слово «любовь» повторялось часто-часто, и тогда я пугался почему-то и улавливал только одно слово, похожее на стук дятла: «Нет… нет… нет».

Впрочем, все это я придумываю сейчас, когда пишу эти строки.

У меня была девушка, и мы любили друг друга. Ее звали Светлана. Мы учились с ней в институте на одном курсе. Год назад мы решили, что по окончании института поедем работать вместе, на одну стройку…

Нет, она не обещала стать моей женой, я не хочу обвинять ее в том, чего не было…

Но мы любили друг друга, любили! И решили работать вместе. Она должна была приехать сюда через несколько дней. Мы договорились, что я пошлю ей телеграмму, как только приеду в Заполярск. И она дала слово, что будет здесь. Я верил в это.