Год жизни. Дороги, которые мы выбираем. Свет далекой звезды

Когда мы вошли, баян смолк. Усатый встал.

— Ну, поздравляю тебя, Константин Федорович, — начал Крамов, широким, размашистым жестом протягивая руку, и вдруг опустил ее, нахмурил брови и медленно обвел глазами присутствующих. — Почему по-турецки сидите, товарищи? — громко спросил Николай Николаевич. — Русскому человеку на турецкий манер сидеть неспособно. Почему нет стульев, табуреток?

На лицах появились улыбки. Кто-то громко рассмеялся. Усатый вздохнул и сказал:

— Не открыли еще, говорят, в наших местах магазин, где можно мебель купить. Вот какое дело, Николай Николаевич.

Крамов помрачнел. Брови его круто сошлись над переносицей, глаза как-то мгновенно изменили цвет, из синих превратились в серые, темные. Он рывком вынул изо рта трубку и закусил губу. Потом сказал, обращаясь к парню в куртке:

— Беги быстрей, разыщи завхоза!

Парень положил баян и вышел из комнаты.

Через минуту он вернулся вместе с тем маленьким человеком, который приносил мне завтрак.

Константин Федорович протянул ему банку с водкой.

Но Крамов решительно перехватил и отвел протянутую завхозу банку.

— Вот что, Федунов, — медленно, цедя слова, сказал он, — как видишь, люди здесь веселятся, пьют и тебя, угостить хотят. Но ты пить не будешь. Не имеешь на это права! Почему, — Крамов резко повысил голос, — почему, спрашиваю тебя, лучший бурильщик участка и его гости сидят черт знает на чем? Почему? Отвечай!

Лицо Федунова мгновенно покрылось мелкими капельками пота. Прерывающимся голосом он сказал, то ли пытаясь оправдаться, то ли стараясь обратить все в шутку:

— Не завезли еще мебель, Николай Николаевич, сами знаете. Да и нарядов у нас нету. Контора, как говорится, пишет, когда-то будет. Придется, как говорится, потерпеть…

— Не будем терпеть! — крикнул Крамов. — Никто на западном участке не должен пользоваться стульями или табуретками, пока лучшие рабочие туннеля сидят на ящиках или на полу!

Он сделал паузу.

Константин Федорович казался смущенным: ведь из-за него заварилась эта каша. Парень в куртке стоял, прислонясь к стенке, заложив руки в карманы и сощурив левый глаз, точно собирался сказать: «Что ж, поглядим, чем это кончится». Иные смотрели на Николая Николаевича сочувственно, согласно кивая головой после каждой его фразы. Другие отвели взгляд в сторону, точно жалели Федунова и стыдились смотреть на него. Честно скажу, мне тоже было жалко Федунова.

— Сейчас же отправляйся в контору, — приказал наконец Крамов, — забери стулья у инженера, у техника, у себя возьми, у меня и доставь сюда. А те пусть на полу сидят, если не желают думать о рабочих.

Федунов опрометью кинулся к двери. Вскоре он возвратился, волоча три стула, расставил их, для чего-то погладил сиденья и снова убежал.

— Ну вот, — громко и весело сказал Николай Николаевич, — теперь, друзья, веселитесь по-русски! Поздравляю тебя, Константин Федорович!

И левой рукой он взял за кисть руку усача, а правой ударил по его ладони.

Все почувствовали явное облегчение оттого, что обстановка разрядилась, задвигали стульями, усаживаясь на них по двое, зазвенели банками, заговорили все разом.

Парень в куртке поднял с пола баян.

— Э-э! — воскликнул, спохватившись, Николай Николаевич. — А почему сегодня эрзац-баянист? Где же Тимохин?

— Заболел Тимохин, — ответил человек с красным шрамом на лице. — Со вчерашнего дня лежит.

— Что с ним? Простудился? — спросил Крамов.

— Зачем простудился? — ответил парень в куртке. — Вчера в «шайбе» переложил лишнее. А может, колбаски съел. Неважная в «шайбе» колбаска.

Все рассмеялись.

— Что же, товарищи, веселитесь, — серьезным тоном проговорил Николай Николаевич, — а я проведаю больного. Пойдем, Андрей. Привет, друзья!

— Николай Николаевич, а выпить? Ну, хоть четверть баночки! — метнулся вслед за нами усатый.

— Не пью, ребята, сами знаете, — отозвался Крамов уже из-за двери.

На улице мы увидели Федунова. Он тащил на себе несколько табуреток, задыхаясь от быстрой ходьбы и неудобной ноши. Николай Николаевич даже не взглянул на него.

Мы вошли в общую комнату барака.

Это было большое полутемное помещение с двумя рядами сплошных нар.

Больной одетый лежал на нарах, откинув голову, и, обхватив руками живот, громко стонал.

— Как дела, Тимохин? — спросил Крамов, подходя к нарам.

Больной не отвечал, продолжая стонать.

— Рези у него в животе. Капель бы ему каких, да аптечки нету… — сказал чей-то голос с нар, из полумрака.

Хлопнула дверь, и в помещение торопливо вошел Федунов, на ходу вытирая грязным платком пот с лица.

— Врач был? — спросил, не оборачиваясь к нему, Крамов.

— Еще нет, Николай Николаевич. Утром с шофером, который питание привозил, заявку послали.

— Чем кормите больного?

— Сами знаете, — замявшись и вполголоса отвечал Федунов, — тем, что машина доставляет…

— Позор! — сквозь зубы процедил Крамов.

Потом он полез в карман, достал деньги и, протягивая Федунову сторублевку, сказал:

— Вот запомни, Андрей: самое гнусное чувство — это равнодушие к людям. А люди на Севере особые, и подход к ним нужен особый… Купишь в поселке курицу, — бросил он Федунову.

Николай Николаевич снова нахмурил брови и замолчал. Мне показалось, что он думает о том, как еще трудно здесь жить и работать людям, как много надо еще сделать для них и как виноваты те, кто забывает об этом.

— К здешним людям нужен особый подход, — продолжал Крамов, раскурив трубку, — За человеческое отношение к ним они не только гору, всю землю проткнут — от Северного до Южного полюса…

Я с большим вниманием слушал Николая Николаевича. Еще несколько минут назад мне хотелось спросить его: почему так много пьют здесь люди? Почему неодолимо влечет их к себе эта пропахшая сивухой, сырая, темная «шайба»? Почему так плохо живут люди в бараке?

Но сейчас мне показалось бестактным задавать эти вопросы человеку, так сильно болеющему за людские нужды, так остро чувствующему и понимающему людей.

Дальняя, заполярная стройка, первые, трудные недели работы, многое еще не организовано, не налажено как следует…

Я спросил Николая Николаевича, велика ли в комбинате партийная организация и много ли коммунистов у него на участке. Задавая этот вопрос, я сказал себе, что надо незамедлительно, в ближайшие же дни, стать на партийный учет.

— В отрыве мы от организации, надо прямо сказать, — заметил Крамов. — До комбината восемь километров, а зимой они на всю полсотню потянут. У меня на участке только один коммунист — я сам. А ты член партии?

— Кандидат, — ответил я.

— Ну, зайдешь в комбинат к Сизову, станешь на учет.

На крыльце домика я увидел невысокого, полного человека. Он был немолод, лет пятидесяти; на одутловатом, нездорово-бледном лице его лежала сетка тонких красных прожилок.

— Вы меня вызывали? — спросил этот человек Николая Николаевича.

— Да, товарищ Хомяков, еще вчера. Пройдите в комнату.

Я понял, что предстоит деловой разговор, и, чтобы не метать ему, сказал:

— Я погуляю немного, Николай Николаевич.

Крамов не возражал. Он прошел в дом следом за Хомяковым, а я двинулся по краю площадки к горе, размышляя о всем виденном и слышанном за этот день.

Фигура Николая Николаевича Крамова стояла передо мною во весь рост. Он представлялся мне в военной форме, таким, как был снят на фотокарточке. Я видел его в кругу солдат, слушающих своего командира, не сводящих с него глаз, видел, как он поднимает людей в бой, в атаку. Я не знал, за какой подвиг вручил ему награду генерал, но подвиг этот, конечно, был замечательный, героический…

«Вот таким и должен быть друг, старший товарищ, учитель, — говорил я себе, — Такому хочется подражать, для такого ничего не пожалеешь!»

Когда я возвращался, из раздумья меня вывел резкий голос Крамова, доносящийся из открытого окна.

— Вы тряпка, вы совершенная тряпка! — громко и раздельно говорил Николай Николаевич. — Вас недаром сняли с Карамского туннеля. Не оправдывайтесь! Если вы еще раз позволите себе сделать что-либо подобное, разговор будет иной. Поняли?