До Берлина - 896 километров

В казачью часть мы прибыли под вечер. Это были кубанские казаки. Впрочем, очутившись там, мы поначалу не увидели каких-то особенных признаков: ни лампасов, ни бешметов с газырями, ни летящих черных бурок. И замполит этой части, подполковник очень интеллигентного вида, худощавый, стройный, в профессорских очках в золотой оправе, совсем не походил на казака, каким его рисует воображение, хотя родом он был с Кубани и дед его был, как оказывается, полным георгиевским кавалером. Сам же он в мирные дни — кандидат исторических наук, преподавал в институте, был глубоко штатским и впервые сел на коня на второй год войны, когда была сформирована эта часть. И все-таки то ли дедовская кровь говорила, то ли общение с конниками давало знать, кандидат наук по своей подтянутости, организованности, динамичности, по тому, как туго перепоясывал гимнастерку, как четко ступал, как лихо надвигал на бровь мерлушковую кубанку, казался прирожденным военным. Этакий белогвардейский офицер из довоенного фильма.

Замполит оказался энтузиастом, больше того, фанатиком кавалерийского рода войск.

— Конечно, нельзя забивать гвозди будильником. Нельзя конников класть в обороне, нельзя при современной насыщенности фронта огнем бросать их на прорыв вражеских укреплений. Но вот как здесь, как сейчас, как сегодня, когда враг отступает и тылы его открыты, что может быть лучше конницы? Нам не надо хороших дорог. Мы везде пройдем — и по болотам, и по горам… А моральный фактор, когда конница внезапно возникает на пути отступающего врага! Нет, не лавы, лавой наступают только в кино, да и то в очень плохих фильмах. А скажем, добрый конный разъезд, внезапно возникающий за спиной врага на лесной опушке.

Подполковник ходил по комнате, почти бесшумно ступая мягкими подошвами своих аккуратных сапог, и шпоры лихо позванивали при этом.

— И форма казачья, традиционная форма. Это ведь не только для художественных ансамблей. Она дисциплинирует. Подтягивает. Она воспитывает, идейно и политически воспитывает. Любовь к Родине, к родному краю, а своим обычаям. Это ведь обязательная часть идейного воспитания.

И вдруг, остановившись на полуслове, сказал:

— Хотите убедиться в правоте моих слов? Я вас познакомлю с одним казачищей. Потолкуйте с ним. Он лучше меня вас убедит. А еще лучше послушайте, как он говорит с солдатами, что поступают к нам в пополнение. Послушайте и убедитесь, что казаки не только певуны и плясуны в ансамбле, это лихие воины и в этой, да, да, и в этой войне.

Дядько Екотов

В холмистой долине, там, где горная речка Лаба вливается в раздольную полноводную Кубань, над степью поднимается невысокий, округлой формы курган. Зовут его казачьей могилой. На верху кургана большой, поросший мхом валун. Одна сторона у него срублена, и на ней не очень умелая рука доморощенного каменотеса высекла сверху Георгиевский крест, а ниже тридцать имен и фамилий.

Курган этот искусственный, насыпной. Кубанцы-пластуны почтили этим памятником храбрейших своих земляков, укрепивших славу пластунского оружия и погибших в боях в дни наполеоновского нашествия. Вторым сверху значится урядник Гавриил Исидоров Екотов. Но род Екотовых уходит, по-видимому, и дальше, недаром одна из балок на Кубани зовется Екотовской.

Так вот, Гавриил Екотов, удостоенный такой высокой чести в казачьем мире, приходится командиру отделения связи старшему сержанту Ивану Екотову прапрапрадедом. Дед и отец его тоже были славными пластунами, неплохо повоевали в турецкую и в первую мировую войну и были за это награждены крестами и медалями, но из всех представителей этого старого казачьего рода больше всего довелось, по-видимому, воевать старшему сержанту Ивану Екотову. Он воюет уже третью войну и на ней в третий раз скрещивает свое оружие именно с немцами. Зеленым юношей пришел он в пластунскую сотню. Дрался за Перемышль, участвовал в Брусиловском прорыве и в армии генерала Брусилова дошел на своем коне до Ярослава. Потом, после революции, вернувшись в станицу Архангельскую, участвовал в партизанском отряде казачьей самообороны, дрался с частями генерала Корнилова, участвовал в освобождении Екатеринодара. Когда отряд казачьей самообороны влился в первый кавказский полк, он снова встретился со знакомым противником и выбивал немцев из Батайска. В составе Стальной дивизии участвовал в битве за Царицын, а потом в составе Первой Конной совершил легендарный рейд от Царицына до Замостья.

Вторая мировая война застала Ивана Екотова человеком в годах. В армию его не призвали. Но когда гитлеровцы прорвались к Кавказу, не стерпело сердце старого воина — он стал пулеметчиком в партизанском отряде. И воевал неплохо, умело воевал. Когда Кавказ был очищен, Екотову, принимая во внимание его возраст и заслуги, предложили очень лестную руководящую работу в тылу. Он пришел к военкому, своему другу по партизанскому отряду, и потребовал, чтобы его мобилизовали и именно в пластунскую краснознаменную часть. Довод у него был верный: пока он партизанил в горах, по приказу нацистского коменданта были казнены его жена и невестка.

— Не могу я сидеть дома — сердце горит, руки чешутся.

И, как казаки встарь являлись в военную часть в полной форме, он, получив направление в пластунскую дивизию, надел старый бешмет с газырями, пахнущую нафталином кубанку, прицепил к наборному поясу кинжал и в таком виде явился. В составе этой части он и пришел теперь в знакомые места, где когда-то в молодости уже побывал, участвуя в Брусиловском сражении.

Всю эту историю, скажем прямо, историю редкостную, рассказал замполит, подполковник, в жилах которого текла кровь кубанских станичников. Рассказал, а потом и познакомил меня с героем этой истории старшим сержантом Иваном Екотовым, сказав при этом, что связь в эскадроне осуществляет образцово, что командир эскадрона всегда имеет телефон, а обрывы устраняются даже и под плотным артиллерийским огнем.

Очень меня заинтересовал этот старый и, я бы сказал, прирожденный воин. Статный, подтянутый, будто бы родившийся в этой затертой черкеске, в полысевшей хивинковой кубанке, которую он надвигал чуть ли не на глаза. Но особенно понравился он мне вечером, когда замполит, подполковник, просто-таки влюбленный в старика, привел меня на его беседу с солдатами пополнения. Беседа шла в просторном классе школы, а мы с подполковником, чтобы не мешать, присели за дверью и слушали.

— …А главное, хлопцы, в нашем пластунском деле что? Сила? Нет. Быстрота? И тоже нет. Главное — хитрость. Отчего мы зовемся пластунами? Оттого что в бой не ходим в рост, — звучал хрипловатый грубый бас. — По-пластунски, как ящерицы, к врагу подползаем, на локтях от кочки до кочки, от ямки до ямки. Тут важно что? Чтобы непременно да без потерь до евонной траншеи достичь. И в эту траншею неожиданпо прыгнуть, а там твой верх: вынимай кинжал и коли или, как теперь, автомат к брюху и р-р-р. Раз ты незаметно до врага дополз, раз ты на него неожиданно свалился, у него, хоть он и в траншее, за бруствером, против тебя преимуществ нет: гуляй, казачья рука, не жалей врага.

Помещение было уже полно, но подходили новые и новые слушатели. Подходили, искали место, на них шикали, а хрипловатый бас звучал:

— Было раз еще в ту, царскую войну, когда ваши папы и мамы еще под стол пешком ходили, такое дело. Надо было взять вражью крепость. Она вот тут вот где-то недалеко. Пошла стрелковая дивизия в атаку, а из крепости по ней «максимы»: та-та-та. Отбита атака. Пошли снова. И опять отбита. Стоит эта крепость, и ни черта ей не делается, как его там достанешь, австрияка? А почему, я вас спрашиваю? А потому, что у немцев, а точнее, у австрияков, там крупные силы были. Это раз, А главное, укрепления, проволока, окопы, артиллерия. У них каждая травиночка в предполье пристрелена была.

Рассказчик смолк, неторопливо свернул цигарку, и сразу же к нему протянулось со всех сторон десяток трофейных зажигалок.

— Ну, ну и что? — торопил кто-то.