Пурга в ночи

— Не могла же я его взять с собой, — откликнулась Елена Дмитриевна, но в ее голосе не прозвучало обычного раздражения.

К своему удивлению, Бирич уловил, в нем новые, торжествующие нотки. Гибкая, легко ступая длинными ногами, Елена неторопливо пересекла комнату. От женщины веяло радостью. Что с ней? Бирич присмотрелся. Лицо усталое, волосы растрепаны, — видно, всю ночь продежурила около этих шахтеров, — а глаза-то как горят!

— Как ваши пациенты? — спросил Бирич. — Лучше теперь им?

— Кому? — Елена. Дмитриевна несколько секунд непонимающе смотрела на Бирича. — Ах, эти! Да, лучше. Поправляются.

— Нина Георгиевна немного успокоилась? — все интересовался Бирич.

— Да, да, успокоилась. — Елена Дмитриевна по-прежнему была невнимательна к Биричу.

Павел Георгиевич не сводил глаз с молодой женщины. Красива, чертовка. Бирич с сожалением подумал, что задуманный им маневр со Свенсоном не удался, но тут же успокоил себя: еще есть время. А о Трифоне она и не думает.

Как всегда, в обычный час Бирич направился в свои склады. Пожилой приказчик с непомерно длинным носом на совином лице встретил его поклоном.

— С добрым утречком, Павел Георгиевич.

— С добрым, добрым, — Бирич прошел в глубь склада, осматривая товары. Много еще осталось. Будет чем поживиться ревкомовцам, если нагрянут.

— А во втором складе столько же осталось? — Бирича охватывал гнев. Напрасно доверился. Надо было самому заняться вывозкой.

— В том, — приказчик головой указал в сторону соседнего склада, — шаром покати. Пустые ящики да то, что на полках было.

— Это хорошо, Георгий Макеевич, — смягчился Бирич. — Ну, а если день пройдет спокойно, то ночью надо и это прибрать.

Он посмотрел в глубь склада. Приказчик шмыгнул носом.

— Понятно.

— Каюрам хорошо заплатили? Довольны?

— Водкой, — осклабился приказчик. — Как быть недовольным.

— Правильно, — одобрил Бирич. — Ну, бывай, Георгий Макеевич. — У дверей остановился. — Да, сегодня в три часа ревком будет суд вершить над Громовым, ну и другими, так ты приходи. Садись впереди, голосуй так, как будет большинство голосовать. Или нет. Следи за мной.

— Понятно, — клюнул, длинным носом приказчик.

Бирич направился к Макларену. Интересно, как он отнесся к решению ревкома о долларе. Агент Свенсона встретил Бирича, как всегда не вразумительным приветствием сквозь зубы, сжимавшие трубку. Он следил, как двое рабочих-чукчей раскрывали ящик.

По наклейке Бирич узнал, что в ящике плиточный чай.

— Торговать собираетесь? — Бирич скользнул взглядом по тюкам, ящикам, корзинкам, бочкам, забившим склад до самой крыши. Полки были уставлены образцами товаров в ярко-пестрой упаковке. — «Из новой партии», — ревниво подумал Бирич и едва скрыл злорадство: — Готовитесь барыши загребать, а шиш получите.

— Да, охотники скоро уйдут в тундру, — вынул трубку Маклярен. — Будут запасаться. А вы?

— Не спрашивайте, — Бирич безнадежно махнул рукой. — Товаров-то я в этом году не получил. Одни остатки.

— Сколько я знаю, у вас еще достаточно товаров. — Маклярен затянулся.

— Крохи, крохи, — вздохнул Бирич. — Пропадает год.

Маклярен ничего не ответил. Он подошел к чукчам, которые раскрыли ящик, и, надорвав упаковку, осмотрел плитку тая.

— Гуд. — И стал перекладывать чай на полку, а рабочие принялись за новый ящик.

Маклярен работал спокойно. Был он отлично выбрит, и, видимо, дело доставляло ему удовольствие.

— Что вы скажете о понижении стоимости доллара?

Маклярен ответил не сразу. Руки у него были заняты плитками чая, а в зубах — трубка. Уложив чай и убедившись, что выложенная из него пирамидка выглядит выигрышно, он подошел к прилавку.

— Это незаконно. Ценность доллара нельзя изменить. Ее может изменить только правительство Штатов.

— Так как же вы будете торговать? — Бирича удивило спокойствие, с каким Маклярен отнесся к решению ревкома: или американец не понимает, что ревком — власть, которой надо подчиняться.

— Как торговал, так и буду. — Маклярен сделал несколько затяжек. — Я могу изменить цены только по разрешению Свенсона.

— Вы рискуете попасть в неприятное положение, — предостерег Бирич.

— Я американский гражданин, — ответил Маклярен. — Ревком — власть для вас, для меня — нет.

— Ну что же, желаю успеха, — распрощался Бирич.

— Би хэпи [1], — пожелал Маклярен.

Он высился за прилавком меховой горой. Капюшон кухлянки откинут. Черные волосы, гладко зачесанные назад, лежали аккуратным поблескивающим футляром.

Маклярен смотрел на закрывшуюся за Биричем дверь и с насмешкой и удивлением думал: странные эти русские. Не могут жить спокойно и делать хорошо свое дело. Все время меняют свою власть, охотно подчиняются каждой новой, чтобы вскоре ее сместить. Себе, в убыток все это делают. Даже о запасах не позаботились. Нет, не деловые они люди. Прав Свенсон, что Чукотка должна стать американской. Тогда тут будет так же, как в Штатах. Маклярен выбил погасшую трубку и вернулся к работе. О решении ревкома, о словах Бирича он не стал и думать.

Павел Георгиевич от Маклярена направился домой, хотя его и тянуло заглянуть в склады сообщников. Идти было трудно. Нога увязали в сугробах, и Бирич быстро устал. Лицо мерзло, а по шее бежали ручейки. Сказывалась бессонная ночь. Выбравшись из большого сугроба, он остановился передохнуть и тут понял, что недоволен американцем. Да, запасы товаров у, Маклярена смягчат удар по ревкому.

Павел Георгиевич потоптался в раздумье на месте И хотел было идти дальше, как услышал обрывки песен, крики и разудалый разлив гармошки. «У Толстой Катьки веселье, — догадался Бирич. — Изрядно я в сторону отошел. Так и заблудиться недолго. А весной найдут обглоданный песцами труп». И он свернул на шум.

В кабачке — продолговатой, похожей на сарай комнате с низким потолком, где лампы висели на уровне лица, вначале трудно было что-нибудь разобрать. Табачный дым плотно забил комнату. У Бирича перехватило дыхание. Пиликанье гармошки и песни, пьяные крики — все смешалось в оглушительный рев. Павел Георгиевич не успел быстро закрыть за собой дверь, и в нее ворвалось белое жало пурга.

На Бирича обрушилась ругань:

— Затворяй дверь, гад!

— Не студи, мать твою…

Кто-то, пошатываясь, бросился к двери и захлопнул ее. Чья-то лохматая голова выплыла из дыма и, дыша в лицо Биричу винным перегаром, икнула и хрипло спросила:

— Деньги принес, Гаврила?

Несколько секунд человек смотрел не мигая.

— Ты, Гаврила?

— Отстань от господина хорошего. — Около Бирича оказалась Толстая Катька. Лицо ее от пота лоснилось. Рукав старой фуфайки, натянутой поверх грязного красного платья, надорван. В ушах кабатчицы покачивались разные серьга. В левом — длинная с подвеской китайской работы, в правом — круглая тлела маленьким рубином.

— Обрадовал, Павел Георгиевич, — затараторила Катька, крепко вцепившись в рукав шубы Бирича. — Посетил нас.

— Гаврила, — снова начал лохматый, но Катька бесцеремонно хватила его толстым кулачищем, и пьяный свалился на стол спиной. Оттуда его швырнули на пол, где он продолжал разговаривать с Гаврилой, Катька увлекла Бирича в дальний конец кабачка и через маленькую дверцу ввела в свою комнату.

— Здесь спокойнее будет.

— Шумно у тебя. Народу много, — сказал Бирич и сел на край широкой постели.

— Шахтеры гуляют. — Катька вывернула фитиль лампы, и в каморке стало светлее.

Она пристально смотрела на Бирича. Когда-то и он пользовался ее благосклонностью. Она всегда с нежностью вспоминала ласкового Бирича. Катька взгрустнула. Старость наступает, и уже не приходится быть разборчивой. Из кабака донесся крик:

— Катька! Катька! Вина-а-а!

Катька устало поднялась.

— Выпьешь что-нибудь?

Он молча кивнул. Из кабака продолжали звать.

— И когда нахлещутся, ироды? Будут в могиле лежать и то водки — потребуют.