Сладкая полынь

— Проходи, садись обедать, Архип Степаныч.

— Ладно, ладно! Не зови, сам залезу. Вот разобалакуюсь только.

Он стаскивает с себя решменку, сбрасывает ее на лавку у дверей. В двери входит парнишка и солидно говорит:

— Здравствуйте-ка! Сенца-то у вас где брать: на поветях али из стайки?

— Садись за стол, Вася, — зовет его Ксения. — Лошадь сыта будет, вот Павел управится.

За столом сидят молча. Шумно хлебают из общей чашки. Наедаются неторопливо, спокойно, без суетни.

После обеда Архип закуривает трубку. Павел уходит во двор задать сена лошади. Арина Васильевна моет ложки. Щуря глаза от густого дыма, Архип спрашивает Ксению:

— Парня-то в дом взяла?

Ксения молчит.

— Ты не шебаршись! — наставительно продолжает Архип. — Кака беда в том, ежели ты свои бабий паек доспела. Это никого не касаемо.

Ксения оборачивается к нему и сухо переспрашивает:

— А ежли не касаемо, пошто допросы чинишь?

Архип вытаскивает трубку изо-рта и морщится:

— Дак я рази в счет?.. Я по дружбе тебя расспрашиваю... Мне надобно дознаться, какой такой он есть, откуда налетел и чем душа его жива... Мужика ты себе, Ксения, приспособить самое полное право имеешь, ну, а все-таки требовается знать, из какой глины он замешан...

Арина Васильевна настораживается и украдкой поглядывает на Ксению.

Парнишка смотрит в окно, берет шапку, натягивает на себя трепанную шубенку и выходит из избы.

— Поглядеть пойти коня, — бурчит он, захлопывая за собою дверь.

Ксения проходит в передний угол, мимо Архипа, берет что-то там и возвращается обратно.

— Мне делов мало, из какой глины он замешан, — сухо говорит она, но в голосе ее сдержанный гнев. — Я не допытчица. Был бы мужик душевный...

— Вот, вот!.. — кивает радостно и удовлетворенно головою Архип. — Был бы, значит, душевный... А все-таки, — озабоченно морщит он лоб, — хошь бы знатьё, из каких, какого роду-племени?

— Он городской, — смягчается Ксения. — А отцы у него были деревенские. В городах-то не сладко ноне житье стало... Вот и подался сюда.

— Так. Конешно! — кивает головою Архип и выколачивает трубку.

— Конешно, — раздумчиво тянет он, словно не замечая Ксении, — бывает так, что налетит незнамо откуда молодчик, покуражится, обогреется да и ходу, дальше, только мы его и видели.

Ксения упирает левый кулак в бок, вздергивает голову; ноздри у нее слегка трепещут.

— Ну, я, дядя Архип, не таковская! Со мной много не покуражишься!

— Ладно, ладно, девка! Всяко бывает!..

Дверь отворяется; дверь впускает в избу Павла. Ксения отходит от Архипа. Архип поворачивается к вошедшему и ухмыляется.

— Вот, слышь, Павлуха, — говорит он, — тут у нас с Ксенией задача выходит. Я ее спрашиваю: откуль, мол, Павел — это ты-то — заявился? А она: мол, не знаю, из городу... А окончательного сообщения сделать не может...

Павел переводит взгляд от Архипа на Ксению и обратно. Ксения молчит и прячет глаз в сторону. Павел вздыхает и, опуская взор, говорит:

— Я Ксении про себя все могу рассказать. Без утайки... Она не допытывалась, я и не говорил.

Ксения срывается с места, встает между обоими мужчинами и опускает руки.

— Я и теперь не допытываюсь, Павел! Молчи! Не надо!.. Это Архип Степаныч чудит... Это ему заделье пришло вызнать, а я и без того могу... И даже не хочу я ничего знать!.. Слышишь, не хочу!..

Мужики изумленно слушают почти исступленный крик женщины. Крёстная украдкой оглядывается на Архипа и качает головой.

— Ну, ладно! — шумно вставая со скамьи, кончает разговор Архип. — Ладно! Мне, однако, пора дальше подаваться. Где это у меня Василей Архипыч, друг мой разлюбезный, ямщичок мой замечательный? Поди обладился он, ждет, чай, меня...

21.

В долгую, крепкую, снежную ночь лежат оба, один возле другого без сна. Лежат и обманывают друг друга: спим, мол, крепко и бездумно спим.

Но невзначай протяжный вздох вскрывает обман, и вслед за этим вздохом шопот:

— Не спишь? Почему не спишь?

— Не знаю, Павел. Не спится отчего-то... А ты разве спал? Ты, однако, тоже глаз не сомкнул...

— Ночи длинные стали. Сколько еще до свету времени, вот и не идет сон.

Изба таит в темноте шопоты. Шорохи отлипают от стен и плывут. Они плывут и колеблются над этими двумя, которые снова умолкают и опять прикидываются спящими.

Ночные часы идут вразвалку, не торопясь. Снежной ночи некуда спешить: солнце встанет над хребтами бледное, укутанное холодными туманами, чуть-чуть потревожит розоватыми лучами синие морщины теней. Солнце не обрадует радостью яркою и многоцветною. Некуда ночи спешить. В шорохах, в шепотах, в неуловимых вздохах влечется она — покойная, сонная, усталая.

Но снова зыбкая настороженность ночи рвется шопотом:

— Павел!

— Слышу... Спи, Ксения.

— Павел... А не обрыдна я тебе такая... одноглазая? Не обрыдна?

— Да нет же, нет!.. Сама чувствуешь. Разве был бы я с тобою такой, если б противна была ты мне?..

— Ой, боюсь я, Павел!.. Я жизью напуганная. Со мной всякое бывало. Ежли б тебе рассказать все...

— Ты, как хочешь, — можешь и рассказывать, и молчать о прошедшем. Я сам жизнью покорёбан. Здорово... Мне бы тебе самому, Ксения, по-настоящему все порассказать надо...

— Об чем рассказывать? Не надо... Что было, то, значит, прошло. Меня быльем не ударишь. Я вот одного боюсь: кабы у тебя сердце от меня не отшатнулось...

— Ты не бойся...

— Эх, кабы все это раньше! — шопот вырастает во вскрик. В голосе тоска: — Эх, кабы раньше!.. Прежде-то я, спроси у людей, первой красавицей была... Прежде бы я не боялась ничего. А нонче... Вот, Павел, вся дрожу, вся томлюсь: а ну, ежли все это пройдет?

— Ты не бойся! — горячим шопотом повторяет Павел. — Мне, кроме тебя, нет в жизни ходу... Я сам мурцовки здорово хлебнул. Я в жизни совсем одинокий и некуда мне податься... Без тебя бы я никакой радости не узнал. А ты меня, как родного, сразу угрела... Ты ничего, не бойся...

В темноте, не видя друг друга, ощущая только телом тело другого, тянутся они ближе один к другому. Тянутся жадно... Ксения протягивает руку, горячей лаской обжигает шею Павла, вздрагивает, вспыхивает; вздрагивая и прижимаясь к Павлу, со сладкой тоской говорит:

— Не боюсь... вот теперь, родимый, не боюсь... ничего...

22.

Кошевка со скрипом полозьев останавливается у сельсовета. Кошевку приволокли крепкие закуржавевшие на морозе лошадки. Сидящий в кошевке ловко вываливается, подскакивает, хлопает рукавицами и оттаптывает наметенный на ступени за ночь снег, быстро взбегает на крыльцо.

В сельсовете, кроме Афанасия никого. Афанасий неприветливо всматривается в приезжего и простуженно хрипит:

— Опять, стало быть, начальство какое ни на есть?.. Ну, жди. Председатели у нас ешо чаи с мягкими пьют.

Приезжий раздевается. Афанасий неодобрительно разглядывает дубленый полушубок приезжею, шапку с кожаным верхом, высокие катанки. Ремень с наганом заставляет Афанасия фыркнуть:

— Ешо не бросили моду с оружием по хрестъянству ездить? Воители!..

Приезжий — серые глаза бодро блестят с морозу, бритое лицо, чистое, только словно после болезни, немного исхудалое, спокойно, — приезжий садится на скамейку поближе к печке и весело кричит:

— Ты пошто такой вредный, дядя? Спишь плохо, блохи заели?

Афанасий плюет на грязный пол и шмурыгает носом:

— Я тебе какой — вредный? Я обчественный человек. Сторож. Ты не задавайся, хучь и начальства... По какому ты опять делу?

Приезжий смеется и жмурит глаза:

— Ах, видать и мятый же ты мужик! Ну, это пустяки. Самое главное, знаешь, в чем состоит?

Афанасий пренебрежительно молчит.

— Не знаешь? — лукаво щурится приезжий, — а дело самое простое: дело в чайнике. Есть у тебя чайник? Тащи воды, грей, кипяти! Тут у меня в узелке в сумке чай имеется да еще с сахаром. Понял?