Ленивое лето

— Привези, привези, Петенька, — засуетилась Колькина мать, — Грех не уважить, ее воля…

— Да мне что! Только на совхозной машине дурман возить… Что директор скажет? И пути тут двадцать верст. Узнает хозяин — башку отвинтит. А мне что…

— Все, Петенька, в себе сохраним, не узнает никто. Вези батюшку; в накладе не останешься.

— Ладно, я его вместе с врачом привезу. Так сказать, союз передовой науки и опиума для народа, — сверкнул золотым зубом Фиксатый и направился к машине. — Аккурат к утру доставлю.

«Козел» прытко взял с места.

— Мамк, она лежит?

— Лежит, лежит, сил, говорю, у нее нету, ослабла. Господи, хоть бы не в ночь отошла-то…

— Мамк, а посмотреть можно?

— Еще чего! — замахала руками Колькина мать. — Ступайте по домам-, спать вам время. Ты, Колька, борову корма задать не забудь. А ты, Сенька, мать свою не жди. Мы здесь до утра останемся. На пару веселей будет, а то страшно чего-то, боязно. Постоялец — он чужой человек, бесполезный. На пару, в случае чего, и управимся проворней.

И мы пошли по домам.

— Забудь про клад, — сказал я Кольке. — Не время сейчас.

Он вздохнул.

— Колбасу жаль. Целый килограмм! Знать бы…

Утром мы с Колькой в первый раз за все лето не бегали на обрыв. Прямиком к Сычихиной избе наладились.

Пират нас и взглядом не удостоил — лежал у крыльца, вытянув передние лапы, положив на них скорбную морду.

А на крыльце, на скамеечке, чинно, рядком, сидели и чего-то ждали женщины, вполголоса разговаривали, вздыхали. И моя мать тут была, и Колькина, и все наши, деревенские. Лица у них серьезные, озабоченные. Оно и понятно: деревня наша так велика, что если родился кто — для всех событие, и умирает кто — тоже событие. Только на моей памяти после Мишки с Люськой никто еще в Новом Мире не родился, и после их матери никто не умирал.

На нас с Колькой женщины не обратили никакого внимания, и мы стояли на дорожке, не зная, то ли вперед пройти, то ли назад повернуть. Лишние мы тут были, не к месту.

Чуть слышно хлопнула дверь, на крыльце появился чудной старичок: черная юбка на нем, белая борода на две стороны расчесана, волосы длиннющие.

— Гляди-ка, поп! Взаправдашний, — толкнул меня Колька.

— Сам знаю, не слепой, — огрызнулся я, хотя, по совести, первый раз в жизни видел живого попа. Ну и потешен.

Старичок оглядел притихших женщин печальными и очень ясными глазами, с грустной торжественностью изрек:

— Преставилась раба божия Авдотья Сычева…

Он перекрестился.

И тут вдруг Пират заскулил, как ребенок — тонко и жалостливо. Было жарко, а у меня мороз по коже побежал от этого. И некоторые женщины, со страхом глядя на Пирата, тоже креститься начали. А я еще подумал с удивлением, что Сычиху, оказывается, Авдотьей зовут. То есть, звали. Никогда не знал об этом, никогда не слышал, чтобы в деревне ее по имени… Сычиха и Сычиха.

Поп спустился с крыльца, прошел мимо нас к калитке. И я почувствовал, как пахнет от него чесноком и каким-то до приторности сладким дымом. А Колька сорвался с места, побежал за попом.

— Гражданин поп, погодите минутку. Эй, гражданин поп…

Старичок остановился, ласково взглянул на Кольку.

— Батюшка — так следует величать меня, отрок.

— Гражданин батюшка, — поправился на ходу двухметровый «отрок» Колька, — вы Сычиху, это самое… исповедали?

— Исповедал Авдотью Сычеву…

— А про клад чего она вам сказала?

— Про какой клад? — Поп вперил ясные свои глаза в Кольку, с минуту внимательно и — так мне показалось — жалостливо разглядывал его. Покачал головой. Ничего не сказав, пошел себе дальше.

— Жила! — негромко выкрикнул вслед ему Колька.

Поп не оглянулся.

А Колька вернулся ко мне.

— Пойдем, Сеньк, на Сычиху посмотрим.

— Ну тебя!

— Слабо? Тогда я один.

— Валяй.

У меня, хоть убей, не было желания смотреть на покойную. Что-то паршиво мне стало, не по себе. Вот живет человек, — полезли в голову всякие мысли, — ходит по земле, хлеб ест, а в один распрекрасный день р-раз — и нет этого человека. И ничего тут не попишешь. Ну, пусть она спекулянткой была, Сычиха-то, и пользы от нее совхозу, как сам директор говорил, на ломаный грош, а ведь ей, поди, тоже умирать не хотелось. Суетилась, к поездам на вокзал ездила, торговала, деньги копила. Так всю жизнь и прожила. Все теперь прахом — и деньги ее, и дом, и огород, потому что некому в нашей деревне продолжить Авдотью Сычеву.

Я приплелся домой. В горнице перед зеркалом стояла Юля, красила губы, а на подоконнике, поджав белый хвост, сидел плюшевый медвежонок, грустно смотрел на меня.

— Ты чего, Сенька, такой убитый? — спросила сестра.

— Авдотья Сычева померла.

— Что ты говоришь! — Юля вздохнула по-бабьи. — Царствие ей небесное… А ты чего страдаешь так? Родня она тебе, что ли?

— Юль…

— Ну чего, чего тебе? Говори.

— Он кто был, Юль, тот самый, который обманул тебя? Я понимаю — не космонавт. Но, может, летчик или…

Я думал, она заругается на меня, накричит, но ничего такого не случилось. Юля только щеками вспыхнула, навинтила блестящий колпачок на тюбик с помадой, положила его на подоконник.

— Сукин сын он был, вот кто, — выговорила она раздельно, и не отвернулась, не спрятала глаза. Поняла, наконец-то, что со мной можно разговаривать, как со взрослым.

— Ладно, Юлька, — сказал я. — Знаешь что? Ты не расстраивайся больно-то, не трави себя. Ты давай это самое… рожай. Кого хочешь — мальчика, девочку. Мне все равно, племянник или племянница. А я его, человечка этого, любить буду, хоть убей меня. Нянчить буду.

— Смотри, какой рассудительный, — усмехнулась Юля, и мне очень не понравилась эта ее усмешка. — Мать не зря жалуется, что ты вечно нос не в свои дела суешь.

Я подошел к столу, взял журнал, который сестра привезла с собой и листала каждый вечер. С обложки, из-под крупных букв «Моды сезона», со сладенькой ухмылкой смотрела на меня длинноногая и тощая, как выдра, девица. На нашем пляже я таких никогда не видел.

Юлька неслышно подошла сзади, обняла меня за плечи.

— Сеня, ты не сердись, сгоряча я. Ты уже большой, понимаешь: нервы у меня… А это самое еще не скоро должно быть, если… если вообще будет… И жить здесь, в деревне, я вовсе не собираюсь. Бот отдохну и уеду. Все равно куда.

Теплыми губами прикоснулась к моему уху.

— Дурачок ты, Сенька, все к сердцу принимаешь, за всех болеешь. Так нельзя… Не знаешь, Владику телеграмму дали?

— Какому еще Владику?

— Сычеву, сыну Авдотьину.

— У нее сын есть?

— Есть, — сказала Юлька, — есть. Как раз летчик. Полярный. Где-то на Дальнем Востоке живет. Я помню его…

Ну и ну, что ни день — то открытие. А я-то голову на отруб дать мог, что Авдотья Сычева одна-одинешенька на всем белом свете была.

Поминки по Авдотье Сычевой

Хоронили Авдотью Сычеву на третьи сутки после ее смерти. Неведомого мне Владика с Дальнего Востока так и не дождались.

— Не приедет он, — сказала Колькина мать. — Шутка ли: десять тысяч верст?! Да и не больно жаловал он матушку любовью, не одобрял ее…

Пирата с тех пор, как умерла его хозяйка, на цепи не держали, и он увязался за гробом, понурив лобастую голову, тихо переставлял лапы вслед маленькой кучке людей. Женщины шепотком переговаривались между собой, время от времени все останавливались, мужики опускали гроб на услужливо подвинутые табуретки. А поп высоким тонким голосом выводил свои «аллилуйя» и еще там чего-то. Женщины вздыхали, сморкались, а мужики нетерпеливо переминались с ноги на ногу, не решаясь закурить. У Пирата, когда поп затягивал свою молитву, дыбом вставала шерсть, и мне подумалось, что, в общем-то, он один по-настоящему жалеет свою хозяйку.

Мы с Колькой проводили гроб до околицы. Тащиться по жаре дальше, слушать унылое пение попа и вздохи баб показалось нам скучным, неинтересным. Вернулись в деревню. Колькина мать тоже не пошла на кладбище — осталась в опустевшей Авдотьиной избе, готовила поминки.