Верность

— Оно было жестоким, — сказал Ванин.

— Вот! — Ремизов чуть приподнял руку и повернулся вновь к Соловьеву. — Напишите! Пишите обо всем!.. — Он помолчал, серьезно и близко разглядывая Виктора. — Короче говоря, пишите жизнь! — заключил он и медленно отошел к стене.

«Кто из них больше поэт?» — думал Федор, любуясь товарищем и сравнивая его с Виктором.

Как только Ремизов отошел, Соловьев сел на стул с напускной улыбкой, затянулся папироской.

Федор не мог заметить, что и Ванин наблюдает за товарищами и за ним самим также, — ни разу при взгляде на него Федор не встречал ответного взгляда. Но Ванин наблюдал зорко и вдумчиво за всеми тремя. Он рассматривал и мужественное, радушное лицо Ремизова, и резкие, будто высеченные из крепкого розового дерева, черты Купреева, и тонкое, с первой синевой от бритья, правильное, не то усталое, не то задумчивое лицо Соловьева. Ремизова и Соловьева он знал раньше, считал их вполне сформировавшимися людьми. К Виктору он, кроме того, был неравнодушен: тот удивительно напоминал ему сына. Купреевым он сперва заинтересовался как отличником, а с некоторых пор начал подумывать о том, что он мог бы стать неплохим секретарем комсомольской организации факультета. Ему нравились внутренняя собранность Федора, честность в суждениях и серьезность во всем. «Скоро перевыборы комитета комсомола, надо поговорить с ребятами», — думал Ванин.

Плотная фигура Купреева, его строгая внимательность к разговору товарищей и то, что он при этом чуть морщил нос, будто в душе иронизировал над своим очень взрослым и неприступно-независимым видом, — все это веселило Ванина.

…Федор так задумался о товарищах и их споре, что вопрос Ванина: «А вы почему не принимаете участия в беседе?» — застал его врасплох.

— Я не увлекаюсь поэзией, Александр Яковлевич.

— Так… так… — Ванин шевельнулся, усаживаясь поудобнее. — Интересно, почему?

— Я считаю, что в жизни есть более полезные вещи..

— Это неправильно, — перебил его Ванин. — Неправильно и вредно, нехорошо! Стихи надо читать. Всем! Это развивает вкус, чувство красивого. А хорошие стихи, бодрые, зовущие стихи наших больших поэтов надо читать обязательно. Это, если хотите, ваша комсомольская обязанность. Вот я вам прочту. Это стихи молодого поэта Симонова. Вы знаете? Послушайте. — И, приподняв руку над столом ладонью кверху, чуть запрокинув голову, как-то особенно серьезно прочел:

Прочел и обвел всех глазами.

— Надо глубоко знать литературу и уметь разбираться в ее явлениях. Вы должны выйти из института всесторонне образованным инженером-коммунистом. — Помолчал и очень просто, засмеявшись, сказал: — Вы знаете, у меня сын пишет стихи. Хорошие стихи. Учится в Москве, в военном училище. — Он встал, с задумчивой улыбкой повернулся к Виктору, и вдруг, что-то вспомнив, взялся за голову: — Заговорились мы с вами! А дела, дела не ждут! Продолжим нашу беседу в следующий раз, хорошо? Вы правильно говорили, — протянул он руку Ремизову, — очень хорошо!

— Я сдаюсь, — усмехнулся Виктор.

— Нет, Виктор, мы с вами еще побеседуем, — повернулся к нему Ванин. — Очень важный вопрос — отношение к поэзии. По тому, как человек воспринимает ее, можно судить, как он видит мир.

— Я плохо вижу? — неловко засмеялся Виктор.

— Не думаю. И поэтому очень интересно разобраться, насколько серьезно вы сами относитесь к тем взглядам, которые сегодня высказали.

Он подождал ответа Виктора, тот смутился:

— Мне тоже очень хочется с вами поговорить, Александр Яковлевич.

— Договорились!

Федор сидел, низко наклонив голову. Одна мысль захватила его, и он странно затих, удивляясь простому своему открытию.

В прошлом он много раздумывал о том особенном смысле, который вкладывал отец в свои слова о Дзержинском. Этот особый, общий смысл не сходился целиком с его, Федора, привычными представлениями о «железном Феликсе». Он это чувствовал смутно, но беспокойство все росло — тем сильнее, чем внимательнее Федор вглядывался в прошлое.

Правильно ли он жил? Все ли отец сказал? Никогда речи не было, что Дзержинский в юности писал стихи, и этому факту Федор раньше не придавал значения. Но сейчас, слушая беседу товарищей о поэзии, он неожиданно вспомнил об этом. С новым, взыскательным любопытством Федор вернулся к знакомой до мельчайших частностей жизни Дзержинского. И вдруг стала ясной отцовская интонация. Да! Тот особенный, значительный смысл, который вкладывал отец в свои слова, заключался в том, что «железный Феликс», железный, непреклонный Феликс — обаятельной, красивой и ласковой души человек, настоящий ленинец!

Отец любил читать. Что больше — прозу или стихи, Федор не мог вспомнить. Знал только, что каждая хорошая советская книга приносила радость в дом.

— Мало пишут, мало! — сокрушался отец. — Но хорошо. Правильно. Чапаев — как? Хорош? А Кожух? А Левинсон и Дубов?

Он несколько месяцев не дожил до встречи с Павлом Корчагиным. Готовя район к весеннему севу, Купреев-старший простудился в поле и слег. Вспышка туберкулеза оказалась роковой.

Он лежал в гробу, улыбка приподняла уголки твердых губ. Строгая, на низких, скорбно-торжественных нотах, человечески живая, плыла над ним музыка, и не спеша падали тяжелые капли дождя на крышку гроба.

«Прощай, отец. Прощай, друг!»

…Никто не мог сказать Федору, правильно ли он живет. До сих пор он был уверен, что во всем поступает так, как поступал бы и отец. Но вот Марина…

Жизнь складывалась трудно, и в ней рассчитаны были минуты. Федор бился один, не чувствуя поддержки Марины. Опять и опять приходило раздумье: что ее занимает? Короткие беседы вдруг начали томить однообразием, и Федор ловил себя на том, что ему неловко и грустно с Мариной.

Взяв ее руки в свои, он иногда сидел без мыслей, странно забывшись… Тонкое, дремотное очарование тишины напоминало давний летний вечер, лунные пятна, приглушенное расстоянием пыхтение движка за селом. Но это были короткие минуты. Встрепенувшись, Федор вновь принимался за дело. О чем беседовать? Надо идти вперед и в любви. А Марина жила воспоминаниями. Так нельзя! Это, наконец, скучно! Федор мечтал вместе с ней идти к одной большой цели, а что получается?

Марина, девочка, оглянись вокруг, какая стремительная жизнь!

Нет, смотрит недоверчиво и подозрительно большими, под красивым изломом бровей, темными, чудесными глазами…

Глава третья

Прошло полтора месяца со «дня открытых дверей». С веселым звоном шли первые утренние трамваи к студенческому городку.

Две девушки, взявшись за руки, не спеша обходили сад. Одна из них — тоненькая, с косичками — с беспечным оживлением поглядывала в глубь сада.

— Смотри, пора уже яблоки собирать. Как быстро время летит, Надя!

Она похудела за эти полтора месяца, Женя Струнникова. Только живое лицо да веснушки на лбу придавали лицу прежнее беспечно-детское выражение. Она была в той же розовой кофточке с пушистыми шариками на шнурочках, пропущенных через прорез воротника, на ногах — не туфли, как у Нади, а легкие спортивные тапочки, отчего Женя казалась еще меньше ростом, совсем подростком.

Надя Степанова сменила свой белый костюм на голубое платье. Она не разделяла оживления подруги — шла задумчиво, опустив глаза.

— Ты, конечно, не о яблоках думаешь, Женя, — сказала она. — Ты думаешь: приняли нас в институт или нет.

— Вот уж совсем об этом не думаю! — махнула рукой Женя. — Я уверена: меня не приняли! Такой большой наплыв — и, пожалуйста. Струнникова! Кто такая? Чудачка какая-то! Прямо смешно…

— Но ведь у тебя ни одной «удочки», все хорошие отметки!