Верность

Последним экзаменовал Марину профессор кафедры марксизма-ленинизма Ильинский. В программу входили история народов СССР и Конституция СССР.

По истории Марина отвечала живо и без запинки (этот предмет давался ей легко, «все равно, как роман читать, интересно!» — говорила она). Но ее ответы по Конституции не удовлетворили профессора. Он сказал:

— Тут у вас плохо, очень плохо. А могли бы сдать на «отлично», как и историю. Ставлю общее «удовлетворительно», но знайте — делаю это с большим трудом. Надеюсь, что, придя в институт, вы будете с интересом изучать нашу действительность.

Марина вышла от Ильинского чуть не в слезах. Это был первый жестокий удар по ее самолюбию.

— Как же так получилось? — спрашивал Федор после того, как Марина успокоилась. — Ведь это такие ясные, понятные вопросы — и вдруг…

— Но мы же с тобой не повторяли этого! — возражала Марина.

— Я тебя не пойму, Марина, — удивился Федор. — Ну ладно, историю… Мы ее повторяли два раза, но здесь… Проект Конституции печатался в газетах, в брошюрах, обсуждался, сама Конституция принималась съездом. В ней вся наша жизнь. И не знать Конституцию — удивительно, Марина, прости меня. Вы разве не изучали ее в школе?

— В школе? — Марина задумалась. — Да, в школе изучали, но плохо, наверное. — Она помолчала, потерла пальцами лоб. — Вообще как-то неважно у нас занимались этими вопросами… считали, что это главным образом дело комсомола… Если кто не ответил по математике — скандал, а если не знал истории или текущей политики, — обсудят на комсомольском собрании, и только… У нас одна девочка четыре раза пересдавала историю, так и сдала, не зная ее, — «измором» взяла. Конечно, все это от директора и от преподавателя зависело. А наш преподаватель, — Марина неожиданно покраснела и, секунду поколебавшись, не зная, следует ли это говорить Федору, решительно и с досадой продолжала, — ставил мне отметки за «счастливую наружность», как он сказал. Ведь вот глупый!

— Как? Прямо так тебе и сказал? — возмутился Федор.

— Ну, нет! Его племянница училась, моя подруга. Он ей дома сказал, она — мне.

— Ну, а ты что?

— Что же я? Молчала, боялась встречать его… Впрочем, не знаю, может быть, он пошутил…

— Он молодой? — с серьезным видом продолжал допрашивать Федор.

Марина с шутливым лукавством взглянула на него и вдруг расхохоталась:

— Какое — молодой… Лет шестидесяти.

Федор усмехнулся.

— И что же, он продолжает… свою деятельность?

— Сняли! Я уже после, как оставила школу, узнала. И директор поплатился — выговор дали… За либерализм, что ли. — И, точно разгадав мысль Федора, опечалилась, опустила глаза. — Конечно, я сама виновата… Ставил отметки, ну, думала, — заслужила, значит. Только историей сама интересовалась, и то, — она махнула рукой, — быстро забывалось… Как легкая занимательная прогулка в прошлое, и только… А вот повторила с тобой, и как-то по-другому осветилось, знаешь…

Этот разговор происходил в комнате Федора, в общежитии. Марина была весела. Если иногда и набегала на ее лицо печальная тень — отзвук укоряющих слов Федора, — то быстро улетучивалась. Облегчение и радость от прошедших экзаменационных страхов были сильнее минутных огорчений.

«Ну вот, а мы боялись, — все кончилось прекрасно, — думал Федор, с удовольствием отмечая на лице жены милую и переменчивую игру выражений. — Если бы она была всегда такой — веселой и открытой!»

— Да, значит, плохую память оставила у тебя шкода, — сказал Федор.

— Почему школа? — возразила Марина. — Один учитель… и не плохую — это не точно, Федор… а так — серый он какой-то.

— И это плохо. Я вот всех своих учителей по рабфаку всегда добрым словом вспоминать буду. — Федор помолчал, задумавшись. — И все-таки нет, нет, Марина! Ты правильно, честно признаешь: сама виновата. Нельзя сваливать на школу, на учителей, даже если они оказались и не на высоте. Ведь кроме школы есть семья, товарищи… Неужели у вас в семье не интересовались вопросами, на которых ты запнулась у профессора Ильинского? Я помню, мы с отцом, бывало, такую полемику откроем, а потом начнет он меня проверять в международных и в наших, внутренних, делах — хоть стенографируй, а после прорабатывай как лекции. Иногда в школе того не узнаешь, чему может научить отец. Жалко только — многое позабылось, а вспомнить — восполнить — все времени не хватает. Ведь какую бездну надо знать по своей основной специальности… Честное слово! — Он засмеялся. — Мне кажется, я тогда, когда отец был жив, больше знал и как-то словно способнее был. Правильно говорят: набирайся знаний смолоду, когда память свежа. — С задумчивой улыбкой спросил: — У вас в семье тоже, наверное, так, правда? Виктор задиристый, вот доставалось отцу, а?

Федор плохо знал отца Марины. Близко видел его несколько раз, когда, живя в деревне, приходил к Виктору на квартиру. Соловьев-старший показался неплохим человеком. Подвижный, энергичный, он был постоянно весел и все куда-то спешил, спешил… В таком человеке естественными были бы широкие, размашистые жесты, стремительная походка, но — и это казалось в нем неоправданным — жесты и походка его были мелкими, суетливыми.

Раза два Федор видел его со своим отцом. Как тот относился к Соловьеву, сейчас не восстановить в памяти. Помнится только начало фразы, сказанной им матери за обедом: «Наш добрейший Петр Петрович мелким бесом…» — а что «мелким бесом» — неизвестно. Но всегда, когда Федор думал о Соловьеве-старшем, прежде всего вспоминалась эта отцовская фраза.

Марина как-то съежилась, опустила плечи, лицо стало грустным.

— Ах, что отец… Не будем о нем говорить, Федор… Я до сих пор не могу привыкнуть…

Федор сперва не понял ее.

— К чему? — спросил он, на секунду забыв о семейном разладе Соловьевых. — Ах, да! — Он озабоченно и с жалостью поглядел на жену (не следовало ему начинать этот разговор!) — Да, Марина, для меня и сейчас непонятно. Прожить столько лет — и вдруг…

— И за все время только одно письмо! — Марина поднесла сцепленные пальцы ко лбу, посидела так некоторое время в молчании. Затем выпрямилась, оглянулась вокруг, резко встала. — Чего мы сидим? А Павлик ждет не дождется.

И первой вышла из комнаты.

Прожить столько лет — и вдруг…