Любовь и хлеб

Он получил эту страничку уже после освобождения и хотел разорвать, сжечь эти бесстыдные, оскорбительные строчки, но не разорвал. А решил не возвращаться туда, на Днепр, где жила счастливая, ставшая замужней Ганна. Пусть! Тогда же он написал ей короткий ответ:

Написал, но не отослал, а осторожно свернул и спрятал в карман рядом с ее письмом, будто ничего не произошло, и Ганна по-прежнему любит и ждет его. Так легче!

Листочки эти уже поистерлись на углах, помялись, он часто забывает о них, но лежат они в кармане у сердца. И только когда видит счастье товарищей, удачу, свадьбу или когда в праздник люди поют веселые песни и пляшут, он уходит куда-нибудь в сторону и перечитывает эти странички, вспоминая о родном селе, о Ганне, потом бережно складывает письма вместе, отмахиваясь жесткой сильной ладонью от нечаянных мужских слез и печалясь о том, что не получилось жизни у двух любящих друг друга людей. Жалел о том, что забыть и поправить все уже нельзя. Погрустив и повздыхав, усмехался, думая о том, что и для него, может, настанут счастливые дни.

…Небо будто сдвинулось, загудело. Грохнув сверху над головой, гром провалился в тайгу, и фиолетовая тонкая молния с треском распорола горизонт. Зашумели вода и тайга, небо раскололось на две половины: желтая и холодная, подпираемая сгрудившимися черными тучами, полными ливня, в которой растворилось солнце, замерцала тускло, а пламенная — заколыхалась снизу под тучами, багряными по краям.

Молнии одна за другой вспыхивали, казалось, у самых глаз, заставляя щуриться. А в гулком, тревожном небе перекатывались грома́, и кедры вздрагивали на скалах. Чем быстрее плыли плоты, тем меньше и меньше становилась желтая половина неба, и казалось, что плоты двигаются прямо в нависшие впереди тучи.

— Живее! Поторапливайся! От скал уходи-и-и! — командовал Жвакин, налегая грудью на гребь.

Григорьев, с всклокоченной бородой, разворачивал весло большими руками и ухал в такт жалобному скрипу уключин:

— Эхма! Эхма-а!

Зашелестела от ветра тайга, раскачивались стволы. Ветви терлись, шурша, друг о друга. Слышался треск, хлопанье и гуд. От воды повеяло холодом. Она зарябилась, и первые волны, ударяясь о прибрежные скалы, бросали на берег пену.

Жвакин, управляя головным плотом, громко покрикивал на остальных:

— Рассчитывай по минутам! Не уткнуться бы в скалистый берег — щепок не соберешь! Один камень пройдем, за ним другой.

Саминдалов толкал в плечо смеющуюся Майру:

— Иди туда, спи, — и кивал на, палатку.

Майра не хотела отходить от него, вздрагивала от грома, вбирая голову в плечи, она только уцепилась за его рукав, когда капли ливня ударили по голове.

Сквозь раскаты грома слышался тонкий взвизгивающий голос Коли:

— Тоня! То-нечка, уведи Майру. Возьми к себе, слышишь, То-нечка-а-а!

Васька пел, встряхивая головой, и работал, дыша порывисто, раскрасневшись, не чувствуя, как по лицу и плечам хлестко ударял ливень. Руки скользили по греби, а впереди все река и река, и пузыри на ней, будто вода кипит…

— Пройдем скалы… за ними — песчаник. Там остановка! — крикнул Жвакин.

Вода лилась тяжелая, холодная. Она хлынула сразу, хлеща по лицам, плечам, по бревнам, по реке, по всей тайге.

Струи ливня вонзались в воду, пробивая реку почти насквозь, и вода бурлила внизу, у белого дна. Капли разлетались от бревен, дробясь брызгами, воздух потемнел, набух, и стало трудно дышать, будто дышишь водой.

Плоты двигались, качаясь и скрипя, дальше и дальше, в тайгу, которая расплылась и почернела; вдали над берегами голубела черемуховая зелень сбитых ливнем веток, а над всем этим коловоротом вторая тяжелая туча задела тайгу и вдруг ухнула громом над горами, раскололась — и снова ливень, молнии и гудение неба.

Васька смеялся: ливень будто дружески похлопывал его по плечам и голове — держись, парень! Он уже заметил песчаную косу и радостно заорал:

— Остановите плоты! К берегу, к берегу!

Жвакин погрозил ему кулаком:

— Я те остановлю! Сейчас ливень пройдем… я рассчитал.

Вдруг что-то треснуло впереди, плот ухнул вниз в глубину, вскинулся передом, и Жвакин с поднятой рукой поскользнулся и нырнул под воду.

Васька дернулся от греби и, схватив багор, стал тыкать им в воду. Плоты встали. Вскоре показались макушка, нос и обвисшая мокрая бородка Жвакина, который, испуганно уцепившись за багор, с закрытыми глазами стонал, залезая на бревна.

Отдышался.

— Болит плечо. Я, кажись, руку сломал…

— Рассчитал по минутам! — ворчал Васька. — Вот тебе и математика! Ну, да каждый думает, что солнце вертится только вокруг его головы!

Вода перестала хлестать, воздух сразу полегчал, ударил в нос свежей сыростью. Из глубины тайги хлынул упругий горячий ветер и завихрился над водой, раскачивая волны.

Откуда-то вставал туман, поплыл полосами, прибиваясь к берегу ветром, оседая на деревьях, струясь меж стволов, обволакивая ветви тяжелой мокрой ватой.

Палатка намокла и осела. Из нее выглядывала Тоня, придерживая рукой вырывающуюся косынку. Коля все еще удерживал плот справа, ухватившись за гнущееся весло, красный от натуги, готовый, казалось, заплакать от бессилия.

Тоня соболезнующе наблюдала за ним, будто хотела сказать: «Брось, иди ко мне…»

Плотогоны, уставшие и вымокшие, опустив головы, стояли над стонущим Жвакиным.

Тоня скрутила косынку и, повесив ее на шею Жвакина, осторожно продела руку старика в круг, чтобы она осталась на весу и ему не было бы так больно.

— Ну, вот… теперь я не работник, — прошептал, жалуясь, Жвакин. — Пусть Дубин Василий заступит головным… Я советовать буду. Только, чур, слушаться меня!

Встал, покряхтывая.

— А ведь на берегу избы! Смотрите! — Васька показал рукой на глинистый берег, на котором чернело несколько изб.

Тоня уже отводила Жвакина в палатку прилечь, но старик, взглянув на берег, не захотел оставаться один и пошел вместе со всеми обсушиться и переночевать в деревеньку.

4. ВСТРЕЧА

Утих ливень. Только шуршала набухшая от влаги листва — с нее падали большие капли — да дождевая вода журчала, стекая в низины. Влажный белый воздух заполнил и землю и небо. Небо низкое, можно достать рукой, — казалось, оно опустилось на землю, а деревья росли на небе. Голубовато блестел глинистый чавкающий берег, изборожденный размытыми трещинами — дорожками, по которым в реку стремилась мутная желтая вода. Холодные, белесые от повисших капель зеленые березы и черные намокшие кедры прихлопнули крылья-ветви и вставали из тумана с твердыми, еще горячими стволами в поникшей, прибитой ливнем траве.

Дорога от песчаного берега розовой лентой поднималась в деревню к большим избам. Все набухло водой: и деревья, и избы, и все казалось огромным, черным, будто поет сырая тишина в этом белом свинцовом мраке, в котором уже зажглись желтые мерцающие точки золотых огней по окнам. Это свечи и лампы. Вечер.

Васька насчитал ровно десять черных изб с воротами и заборами, как у них в Зарубине; плетни и сараи окружали деревню. «Ну, ясно — кержаки живут…»

Вымокшие плотогоны торопливо шли друг за другом, опустив головы и смотря себе под ноги.

Васька бежал впереди всех, а потом, остановившись у крайней избы, скомандовал отчаянно и весело:

— Рассыпайся по избам! Да крепче бейте в ставни. Кержаки народ темный — леших и водяных боятся.

Захохотал, поскользнувшись, и кивнул Григорьеву:

— Герасим, айда сюда! Изба большая…

Они вдвоем вошли во двор, весь устланный настилом из горбылей, с навесом и сараем. Стуча по дощатой дорожке, поднялись на крыльцо. Григорьев стукнул кулаком в дверь:

— Хозяева, откройте!..

Васька добавил:

— Плотогоны мы, не обидим…

Услышали за дверью радостный бабий голос: