Ночные смены

К Алексею все заметнее подступала теплая, размягчающая тело усталость. Прикрыв ладонью рот, он зевнул и тотчас бросил взгляд на будильник. Была уже половина двенадцатого. Сразу же возникло беспокойство: надо скорей домой. Ждет мама. Скоро снова на работу. Алексей поднялся из-за стола, прошелся по комнате, мучаясь той неловкостью, когда человек, только что отобедавший, должен покинуть гостеприимных хозяев. Оказал он Насте прямо, по-свойски:

— Спасибо, но мне пора! Сама понимаешь: сегодня снова в ночь.

Настя пожала плечиками:

— Очень жаль. Первый раз зашел и уже торопишься.

И вдруг она вскочила со стула, прижалась к Алексею, обхватив его тонкими, но сильными руками.

— Нет! Ты еще побудешь. Ты должен отдохнуть. Хотя бы немного. После обеда полагается полежать, чтоб жирочек завязался. Посмотри, какой ты худенький! Прошу тебя, не уходи.

Она усадила Алексея на кровать, присела на корточки и начала быстро развязывать шнурки на его ботинках.

Настя действовала столь решительно, что Алексей только краснел от неловкости, тщетно пытаясь остановить ее.

— Вот так, вот так, — приговаривала Настя, стаскивая башмаки. — Сейчас мы их посушим. И носки тоже.

Носки у Алексея прохудились, а Настя словно и не заметила этого, стянула их и положила на край печки. Затем снова вернулась к Алексею.

— Отдохни, Лешенька, хоть полчасика. Вот та-ак… Баю-баюшки-баю! — рассмеялась Настя, опрокинув Алексея на подушку и прикрывая его ноги стареньким ватным одеялам. — Спи, а я вымою посуду. И не беспокойся — разбужу. Хочешь, будильник поставлю, ровно на час?

— На полпервого, — сдался Алексей, которого все больше одолевал сон. — Учти, я обязательно должен побывать дома.

Он не услышал Настиного ответа, не услышал и ее осторожного побрякивания посудой. Ночная смена дала о себе знать — Алексей спал глубоко, не ведая, где он находится и сколько времени лежит в Настиной комнате, уткнувшись лицом в огромную пуховую подушку.

Ровно в час дня зазвенел будильник, но Алексей даже не приподнял головы, даже не шевельнулся. Не чувствовал он и тепла, которое шло от Насти, забравшейся за его спину, к стене. Настя обняла Алексея одной рукой и прижалась к нему всем телом. Она целовала Алексея в затылок, в шею, пытаясь разбудить, и шептала ласково:

— Алешенька, миленький, проснись. Тебе пора, слышишь? Потом ведь меня будешь ругать. Я останусь виноватой. Ну проснись же! Ах ты засоня! Сейчас я тебя разбужу!

Настя сильным рывком повернула Алексея на спину и горячо прильнула губами к его плотно сжатому рту. Алексей ощутил нежную прохладу, замотал головой, но Настя не отрывала губ. Алексей открыл глаза и увидел смуглые угловатые плечи, а когда Настя залилась звонким смехом и откинулась назад, перед ним обнажились маленькие вразлет груди с острыми коричневыми сосками. Волосы Насти, вдруг оказавшиеся длинными и пышными, волнисто падали на глаза и грудь. Секунды удивления и робости сменились бурным порывом. Незнакомая тревожащая и непонятно откуда появившаяся сила наполнила Алексея. Он смело выбросил вперед руки и прижал Настю к себе. Теперь уже и он неумело, неловко целовал Настино лицо, шею, плечи и вдруг ощутил ее всю сразу и замер, словно испугавшись этой неизвестности, которую он никогда не испытывал и в то же время, казалось, знал всегда.

А Настя шептала все одно и то же: «Миленький, миленький, залетушка мой…» И вдруг она внятно произнесла:

— Успокойся, Лешенька. Ты должен меня поберечь! Побереги меня, слышишь?

Смысл этих слов дошел до сознания Алексея не сразу, а когда он понял, о чем просила Настя, сел на кровати и растерянно заглянул в ее глаза. И Настю он тоже заставил сесть.

— Ты посиди. Может быть, обойдется? Откуда мне все это знать?..

— Не скромничай, Лешенька. — Настя лукаво погрозила пальцем. — Скажи лучше, ты много знал женщин?

Вопрос застал Алексея врасплох, и он не знал, как лучше ответить на него. Говорить неправду не хотелось, а признаться в том, что Настя — первая его женщина, не позволяло самолюбие.

— Откуда ты взяла?

— Откуда? Я ведь сразу поняла это. И все равно ты хороший и самый-самый мой любимый! И никому я тебя не уступлю.

Она накинула халат, спрыгнула с кровати и, пробежав в противоположный угол комнаты, скрылась за печкой.

Настя не возвращалась так долго, что Алексей успел забыть все слова, которые хотел сказать ей. А может быть, и хорошо, что забыл: фразы складывались путаные, противоречивые и, как показалось Алексею, неискренние и ненужные. А главное, все подавляло одно чувство, которое так и кричало, так и рвалось наружу и было предельно ясным: он — мужчина, настоящий мужчина! Ему раскрылась тайна, о которой подростки строят самые всевозможные догадки, ничуть не приближаясь к такому удивительному и в то же время такому простому открытию. Неосознанная до конца гордость наполняла Алексея. Но как теперь быть дальше? Любит он Настю, или она безразлична ему? Он никогда не задумывался над этим, а если не задумывался, значит, наверное, не любит. И снова встает перед Алексеем вопрос, на который он не может найти ответа: что же тогда произошло в этой комнате, и как быть дальше? Ощущение гордости, которое он только что испытывал, сменилось чувством вины. Мысли Алексея все больше путались, и наконец он потерял их нить, уснув тяжелым и неспокойным сном.

Очнулся Алексей в сумерках. Насти в комнате не было. Часы показывали ровно шесть. Алексей вскочил на ноги и включил свет. Он схватил с печки носки. Они были искусно заштопаны и выстираны. О ботинках и говорить нечего: брезент их был нов и сух, шнурки не изорваны, как всегда, подметки желтели деревам, которому, наверное, нет износа.

За те считанные минуты, пока Алексей одевался, он заставлял себя не думать о Насте и обо всем, что случилось в этот день. Но когда он был уже готов к выходу, когда застегнул пуговицы на телогрейке и нахлобучил шапку, понял, что не может вот так просто взять и уйти. Он сел возле стола и стал ждать. И только теперь увидел записку, из которой стало ясно, что Настя ушла на завод раньше, к пяти часам. Ома просила Алексея поужинать и захлопнуть дверь, когда он будет уходить.

Прочитав записку, Алексей почувствовал облегчение, хотя и не хотел признаваться себе в этом. Ему было бы трудно сейчас смотреть Насте в глаза. Он бы не нашелся, что сказать, а быть неискренним не хотел. На душе сразу стало свободно. Алексей погасил свет и вышел из комнаты.

Морозный воздух освежил Алексея. Он быстро зашагал на завод, забыв о Насте и о маме, которую так и не повидал в этот день. Все мысли его захватила предстоящая рабочая смена. Что ждет его? Чем кончится история с браком? Доверят ли ему, наконец, снова встать к станку? Он не мог больше сидеть чуть ли не сложа руки: и ребят стыдно, и самому противно.

Вспомнив закуток цеха, где он провел прошлую ночь, вытравляя из деталей обломки сломанных сверл, Алексей в который раз пожалел, что не родился на каких-нибудь полгода раньше. Теперь, когда ему полных восемнадцать, он мог бы на всех законных основаниях быть в армии. Мог, если бы не поступил на завод. Бронь от призыва оказалась сильнее самых горячих намерений многих ребят покинуть цех. Она будет держать здесь и его, Алексея, наверное, до тех пор, пока не кончится война. И вот надо опять идти через проходную, чтобы там, в цехе, выполнять примитивную работу. Разве для него это занятие? Любой мальчишка с тем же успехом может вытравлять сверла.

Алексей злится на себя, на свою оплошность, но всю свою ненависть и неприязнь к самому себе переносит на Круглова. Лицо мастера, скуластое, с желваками на веснушчатых, непробритых щеках, стоит перед ним. «Сгною… хлюпик недоделанный… дубина стоеросова!..» — кричит он. «И правильно кричит, — соглашается Алексей, — дубина и есть, и болван — тоже, коли допустил брак. Но не хлюпик. Он, Алексей, еще докажет мастеру Круглову, всем в цехе, что хлюпиком никогда не был. Ведь шло дело, когда работал на станке, все удивлялись, как шло! И пойдет!..»