Стефан и Долбиков

— На месте, — сказал Максим. — Мне кажется, он из-за отобранной земли осерчал, вот теперь и вымещает злобу.

— Серчать можно на человека — на меня, тебя, председателя. А тут — государственные интересы. Разве можно на государство серчать?

Заметил, должно, ходоков и Долбиков. Он встал и закрыл дверь изнутри. Когда Стефан дернул ее, Долбиков уже успел вытащить ключ.

— Открой.

— Ключа нетути.

— Я слышал, ты его только что вытащил.

— Тебе показалось. Ключ у уборщицы, а она куда-то исчезла.

Ходоки подошли к окну.

— Подвесы ты забрал?

— Я.

— Зачем?

— Позвольте уж мне распоряжаться имуществом станции.

— Но ведь люди хлеб привезли! Мы — аж на тачках. Что, прикажешь назад мешки тащить?

— Как хотите.

— Верни подвесы. Не столько у людей сил, чтобы их попусту тратить. Прошу тебя и умоляю. Помнишь, весной, когда ты сватал меня огород вспахать, говорил: «Может, и я чем полезен буду». Вот такой случай подоспел. Сделай пользу мне и народу — верни подвесы. И Ульяна тебе спасибо скажет… Она с ума сойдет, если мы вернемся ни с чем.

Но Долбиков был непреклонен. Да, он решил отомстить за отнятые десять соток и за пшеницу, которую, правда, он частично — до прихода колхозных косцов — успел потравить. Но этим дело не кончилось. «Вы еще попляшете вокруг Долбикова! — негодовал он. — Подвесы не верну, пусть, даже звонит первый секретарь райкома. Я, скажу, не райкому подчиняюсь, а управлению железной дороги. Вот и пусть заготпункт пишет официальное письмо управлению, и только после разрешения верну подвесы. А пока… Вы еще толком не знаете Долбикова!»

— Нетути, Стефан, у меня подвесов. Кладовщице я отдал.

— А она на месте?

— Не знаю, может, и отлучилась куда.

— Но ведь вон они, подвесы! На стуле, под газетой.

— Это не они, — заслонил окно Долбиков. — И вообще, Стефан, не мешай работать.

Стефан представил плачущую Ульяну: «Завалим план хлебосдачи…»

Нет, нельзя его завалить! Он возьмет подвесы, чего бы это ни стоило! Спрятал их Долбиков, да неудачно. И ключ у него в кармане…

— Еще раз по-хорошему прошу: дай подвесы, — сказал Стефан. Чувство гнева разрывало его на части, но он был бессилен перед обстоятельствами: не взламывать же дверь.

А почему ее не взломать?

— Стефан, очахни, — положил ему руку на плечо Максим. — Пусть он подавится своими подвесами.

Так-то так, но плачущая Ульяна… А люди, женщины в основном, возвращающиеся ни с чем домой… Как она им в глаза посмотрит? Взбаламутила, скажут, ты нас, председательша, а хлеб наш, оказывается, никому не нужен.

Но почему не взломать дверь? Это преступление? А разве не преступление застопорить работу заготпункта? Да еще в такое время — в военное. В городах хлеб по карточкам дают, мало его в стране из-за войны, а тут — сдать нельзя. Это — большее преступление, чем то, на которое решался Стефан. Ему, может, еще и спасибо колхозники скажут, а Долбикову по партийной линии влетит.

И он, сжав огромные кулаки, направился к двери кабинетика. Максим пытался удержать брата, но тот зло выдернул рукав.

— Не мешай, ты всегда был осторожным.

16

Ульяна зашла в пуньку тихо и осторожно. Чуть задремавший Стефан, однако, услышал хруст сена под ее ногами.

— Ты спишь? — подала она голос.

— Нет еще, — приподнялся он на локте.

— А я ребят уложила, а сама лечь не могу.

— Чего так?

— Будто не знаешь. Из-за тебя переживаю. Дернула тебя нелегкая дверь с замка срывать. Это ведь подсудное дело. Сам Долбиков со своими подвесами выкрутится, а тебя снова упекут.

— Не сажай, Уль, меня раньше времени. Пойми: теперь картина другая, не та, что была в сороковом. Тогда я из-за убитой собаки с нервов сорвался, а теперь — из-за общих интересов. Учтут это, если Долбиков пожалуется.

— А он уже пожаловался. Ховалкина с совещания из райисполкома ехала, встретила меня, рассказывала, что Долбиков звонил. Тебя и завзаготпунктом Ноздрачева, которому ты наказал, чтоб охранял подвесы, будто бы хулиганами обозвал. А еще сказал, будто ты нарушил нормальную работу станции, из-за чего случилась задержка с отправкой поездов. А это, Стёж, серьезно, за поезда нынче строго спрашивают. Вот я и переживаю…

— Не переживай, мы завтра с Ноздрачевым сами в райотдел НКВД съездим, объясним, как все получилось. Иди, Уль, и спи спокойно.

Ульяна не уходила. Робким, дрожащим голосом она вдруг сказала:

— А можно я рядом лягу?

— Это как? — перепугался Стефан.

— Так — рядом. Про нас все равно всякую чепуху болтают. Да и не старуха я еще, ласки иногда хочется. А если Илья прознает на том свете — поймет меня и простит. Он добрый был… Можно, Стёж, я рядом?

— Ложись, только я отвернусь.

— Ты, что ли, гребуешь мной?

— Не гребую, я боюсь.

— Где так ты не робкий. А тут… Ладно, прости меня, дуру. Я пошла.

Стефан подхватился с постели.

— Постой! Я не за себя боюсь. Вдруг меня и вправду арестуют, а у нас ребенок получится? Вот я и боюсь: с четырьмя тебе сладу нету, а тут еще один руки спутает. Каково одной?.. А вот если, Уль, вернусь завтра, то приходи, ложись рядышком. Я не против ребеночка… Я всю жизнь хотел иметь детей, да Настя не могла. Вот ты меня и осчастливишь. Договорились, Уль? Ты чего молчишь? Ты ушла, что ли?

Никакого ответа не получил на свои слова Стефан. Растаяла в чернильной темноте Ульяна — будто не сама она только что стояла в двух шагах, а дух ее, привидение. И лишь чуть слышимый плач напоминал Стефану, что, кроме него, минуту назад в пуньке находился и другой живой человек.

Он выскочил наружу. Огляделся — никого. Только одни яркие крупные звезды подмигивали ему с темного-претемного неба.