Перехватчики

Немало пришлось попотеть мне и товарищам, прежде чем нас допустили к полетам на этом учебно-тренировочном самолете со спаренным управлением, который в среде авиаторов назывался попросту спаркой.

Прежде всего мы должны были изучить особенности аэродрома: расположение стоянок, взлетно-посадочную полосу, рулежные дорожки.

Вооружившись карандашами и бумагой, мы ходили стайкой, определяя на глазок расстояние от одного предмета до другого, делали себе наброски-кроки.

Длина взлетно-посадочной полосы оказалась значительно больше, чем на нашем аэродроме. Это указывало на один из главных недостатков реактивных самолетов: они долго не могли набрать нужную для отрыва скорость, погасить ее после приземления.

На другой день над аэродромом появился пассажирский самолет. Приземлившись, он подрулил к стартовому командному пункту, раскрашенному, как шахматная доска, в черные и белые клетки — это чтобы его лучше было видно с воздуха.

Сюда же, на СКП, подъехали и мы с нашим опекуном полковником Бобровым.

— Сейчас посмотрите, как аэродром выглядит с воздуха, познакомитесь с расположением запасных аэродромов, — сказал он, — и… с площадками для вынужденной посадки.

Мы прекрасно отдавали себе отчет, зачем нам хотели показать запасные аэродромы и велели назубок выучить частоты и позывные приводных, радиостанций на них, но это ни у кого не вызвало испуга. Только собраннее почувствовал себя каждый, проникаясь ответственностью за все, что нам предстояло сделать.

Мы поняли: для нас кончилось время бесконечных теоретических занятий, споров и словопрений. Наступила пора действовать.

Заняв места у круглых, как на корабле, иллюминаторов, приготовились наматывать на ус все, что будет говорить Бобров. (Чтобы слышать его, нас снабдили радионаушниками.)

— Делаем круг над аэродромом, — объявил он.

Сверху зимнее летное поле было похоже на бухгалтерскую ведомость с графами-дорогами, а самолеты — на «птички», которые так любят ставить кассиры.

— А теперь осмотрим площадки, — полковник то и дело просил пилота снизиться и указывал нам на особенности каждой. Впрочем, было у площадок и нечто общее — крайне небольшие размеры. Чтобы приземлиться на какой-нибудь из них даже с убранным шасси, потребовалось бы немало умения.

— Лучше ими не пользоваться, — вздохнул Лобанов.

Потом нас стали перебрасывать с одного запасного аэродрома на другой. Мы выходили из самолета и там тоже снимали кроки.

Каждый должен был запомнить размеры взлетно-посадочных полос, их посадочные курсы, местонахождение приводных радиостанций; подходы к аэродромам, их рельеф и покров, расположение построек.

Во всем этом нам помогали разобраться штурманы полков, встречавшие нас как именитых гостей.

Только под вечер мы вернулись домой, усталые, изрядно проголодавшиеся. Кобадзе и Истомин устроили нам за ужином, что называется, по горячим следам экзамен на знание района полетов.

Целых три дня длилась предварительная и предполетная подготовка. И все это время мы с нетерпением ждали своего часа. И вот он пробил.

Перед тем как забраться в свою кабину, инструктор долго стоял на стремянке и рассказывал мне, что произойдет с самолетом на взлете, куда переместятся стрелки приборов, как будет вести себя двигатель на разных режимах работы и как это должно отражаться на полете.

Теоретически мне все было известно. Хотелось скорее подняться в воздух, и, может, поэтому я поспешно кивал головой, проверяя руками, хорошо ли облегает голову шлемофон и как подогнаны привязные ремни. Но инструктор не спешил. Он перегнулся через борт и посмотрел, правильно ли я закрепил соединительную муфту противоперегрузочного костюма.

Когда мы впервые увидели этот костюм на одном из летчиков, то невольно засмеялись — так странно выглядели зеленые короткие капроновые штанины с широким поясом, внутрь которых была вмонтирована резиновая камера.

— Вы смеетесь над своим первейшим помощником, — сказал летчик. — Он не раз еще выручит вас при перегрузках.

Ох уж эти перегрузки! Сколько приходилось испытывать их во время работы над полигоном или в воздушной зоне: при выводе самолета из пикирования, при вираже и выходе на горку, а также при выполнении других фигур. Кровь отливала от головы к ногам, в глазах темнело, ноги и руки становились по пуду, — казалось, вот-вот потеряешь сознание. А что испытывали летчики-истребители во время воздушного боя, когда самолет выполняет на повышенных скоростях самые различные фигуры сложного и высшего пилотажа, уму непостижимо. И все из-за того, что мы не могли фиксировать свои внутренние органы в определенном положении, предохранить их от смещения и растяжения.

С появлением скоростной реактивной авиации перегрузки увеличились. Нужно было какое-то устройство. И вот оно пришло на вооружение летчикам в виде коротких штанин и широкого пояса.

Костюмы были разных размеров. Мы подгоняли их с помощью шнуровки, которая закреплялась узлами. Надевался костюм поверх летного обмундирования и крепился при помощи разъемных застежек-«молний».

— Не забудьте проверить на земле при работающем двигателе плавность наполнения костюма воздухом, — сказал мне инструктор и полез на свое место.

Я кивнул, приготовившись к чему-то необычному, радостному и чуть-чуть страшному.

Руководитель полетов передал по радио:

— Вам запуск!

— К запуску! — тотчас же скомандовал инструктор. Техник снял заглушку с входного отверстия двигателя. Подключил питание.

— Есть, к запуску! — доложил он.

Оперируя тумблерами, рычагами и кранами, инструктор стал объяснять по самолетному переговорному устройству, что происходит в различных системах самолета и двигателя.

Я ждал, что самолет сейчас хорошенько встряхнется — так почти всегда было на поршневых, когда происходили первые вспышки горючего в цилиндрах, но этого не случилось.

Где-то за спиной тихонько засвистело, потом свист стал усиливаться и со временем перешел в своеобразный визг и вереск. Было похоже, что сразу тысячам чертей прищемили хвосты и они заскулили от боли.

Турбина набирала обороты. Стрелки приборов плавно двигались по шкалам циферблатов, показывая обороты, температуру, давление…

На поршневых даже при закрытом фонаре отработанные газы попадали в кабину, вызывая легкое ощущение тошноты. Это объяснялось просто: выхлопные патрубки мотора находились впереди кабины летчика, на реактивных выходной канал был в задней точке самолета.

Двигатель работал изумительно ровно. Его огромную, но пока скрытую мощность я ощущал каждой клеткой своего тела.

Было странно и удивительно не видеть перед собой привычного серебристого лимба от винта и вместе с тем чувствовать, что машину что-то тянет, она вот-вот готова перескочить через колодки и ринуться вперед.

А как спокойно было в кабине! Совершенно отсутствовала та дрожь, которая пронизывает весь самолет при работе обычного поршневого мотора.

Приборы словно застыли на матово-черной доске, и только стрелка расходомера топлива сдвинулась с места — двигатель в отличие от мотора был страшно прожорливым.

Мы вырулили на очищенную от снега широкую бетонную волосу. Инструктор попросил разрешения на взлет.

— Взлет разрешаю! — послышался в наушниках голос руководителя полетами.

Рычаг управления двигателем в моей кабине, синхронно связанный с рычагом, имевшимся в кабине инструктора, подвинулся вперед.

— Следите за направлением, за подъемом носового колеса, — приказал инструктор.

Гудение двигателя переросло в оглушительный свистящий шум; казалось, самолет на взлете хотел пропустить через свои могучие легкие весь имеющийся на аэродроме воздух. И все-таки он продолжал стоять на месте. Но меня это не пугало. Я уже знал, что у реактивных двигателей приемистость хуже. Для увеличения мощности им нужен встречный поток, а его можно получить только за счет скорости.

Рычаг послан до отказа вперед — самолет медленно покатился по бетонной дорожке, покачиваясь, словно на легких волнах, с носа на хвост и с хвоста на нос. Все быстрее, быстрее его бег, покачивание прекратилось, все больше мощность двигателя. Ее уже достаточно, чтобы разогнать машину до скорости, на которой можно взлетать. Меня прижало к сиденью.