Детство

Я молчу. Хмурясь, некоторое время прислушиваюсь к разговору деда с бабушкой. Потом, выбрав подходящую минуту, прошу деда:

— На гузаре дыни появились — и такие сладкие! Идемте, дедушка!

— Э-э, оставь, сынок. Дыни еще не поспели, потерпи. Да и денег нет у меня, — говорит дед.

— Отстань! Совсем ты избаловался. Деньги для нас теперь — что яйцо сказочной птицы Анко! — сердито говорит бабушка.

Нахмурив брови, обиженный, я отправляюсь на улицу.

— Что сталось с Ташем? Все ли у него благополучно? Здоров ли он? Боже, пропади оно, это постоянное скитание! — говорит бабушка и тут же поворачивается к деду. — Что вы расселись? Вставайте сейчас же! Хасан-ака приехал, повидайтесь с ним.

Дед прячет под одеяло четки. Говорит.

— Ходил я к Хасану, все благополучно… — И уже тверже: — Странствует он, торгует по степи…

— Три месяца, как он уехал, и ни знака — ни признака от него, от моего единственного сына. Бездушный вы человек! — Мне кажется, что на лице бабушки прибавилось морщин.

Дед отвечает не сразу.

— Не знаю. Когда был в Хумсане, смотришь, смотришь, десять-пятнадцать дней, и уже мчится кто-нибудь с известием. А в Янги-базар уехал — молчит и молчит. — И после небольшой паузы продолжает: — Разъезжает, наверное, по знойной степи детишек ради, ради нас, стариков. Добывать на жизнь — тяжкое бремя, мука, пытка… Муравей и тот постоянно в работе, трудится день и ночь. И человек, к примеру, то же, что муравей. А наше дело — сиди и молись за него в пору каждого из пяти намазов за день. Теперь нам только это и под силу.

Не переставая жужжать прялкой, в разговор снова вступает бабушка:

— Трудные времена настали: за воду плати, за землю плати, налогам и счету нет. Не жизнь стала, а мука сплошная. Этому Николаю, издохнуть ему, до народа никакого дела нет… — Она долго вздыхает и со слезами молит: — Только бы Таш жив-здоров был!..

Глаза деда тоже наполняются слезами. Он с трудом поднимается и, опираясь на палку, еще более сгорбившийся, отправляется к старому Мир-Ахмаду.

Хорошая штука игры. Я шатаюсь целыми днями, играю с утра до вечера. Товарищей у меня много: Кадыр, Агзам, Тургун, Ходжи, Ахмад, Сабир… Кадыр — с виду смирный, но если разозлится, без всякого лезет в драку. Ахмад — озорник и азартный игрок в ашички. Отец Ходжи — чернорабочий, еле сводит концы с концами, но порядочный хитрец. И сын в него пошел. Сабир — маленький, но довольно крепкий и бойкий. И вообще ребят в нашем квартале много, и все они не похожи друг на друга.

Для нас все забава: арба, почему-либо оставленная на улице, ашички, чижик, бег наперегонки. Короче: скучать нам не приходится. Каждый день по нескольку раз мы принимаемся за те же игры снова и снова.

Я, хоть в школу не хожу еще, знаю на память отдельные небольшие стихи корана, кое-какие газели Машраба. Выучить их помогла мне старшая сестрёнка Каромат, и сама же потом удивлялась: «Так скоро и так хорошо выучил, а!»

Всякий раз, когда я повторял заученное, дедушка незаметно прислушивался, а затем после долгого раздумья говорил, обращаясь к матери:

— Сын твой сметливый, Шаходат, грамотеем сделаем этого малого.

— А что ж, будем учить. Только Каромат тоже пусть продолжает учение. Вон Навои, Хафиза читает так, что сердце тает от умиления. И учительница всегда ставит ее в пример.

— Конечно, лучше, если она будет ученая. Девочка — это чья-то жена, но пусть учится. Сам я неграмотный. Спросят «ха», я отвечаю «бе». Таша тоже я самую малость учил, малограмотный он. А внучата пусть будут — грамотеями. Да, пусть учатся! — Лицо дедушки светлеет, он улыбается довольный.

Как-то вечером, ровно через шесть месяцев после отъезда в Янги-базар, в калитку неожиданно входит отец. Мать, бабушка встречают его со слезами. Я несмело обнимаю его.

Дед, здороваясь, снова и снова справляется:

— Как живешь, как здравствуешь, сын?

— Да живем… в степи, — коротко отвечает отец.

На следующее утро дед подробно расспрашивает, как живут казахи, что нового в степи, хорошо ли перелетовали овцы-козы. Отец отвечает лишь короткими «да», «нет».

Дед, понурившись, умолкает. Потом поднимает голову, спрашивает:

— Сколько побудешь дома?

— Три дня, — твердо отвечает отец.

Бабушка говорит сквозь слезы:

— Пусть сопутствуют тебе, сынок, радость и удача! Где бы ты ни был, был бы ты здоров и невредим. Пусть голова твоя будет тверже камня! Я молюсь за тебя в пору каждого из пяти намазов. Будь осмотрителен, сын мой. Дурных людей много, беги от них дальше. Держись ближе к своим. Будь здоров и невредим, поручаю тебя аллаху!.. — Всхлипывая, она встает и идет на кухню к матери.

Дед, молча выжидавший, опустив голову, принимается наставлять сына:

— Недругов много, они есть всюду. Дружи только с достойными. Води знакомство с казахами. Казахи — народ добрый, отзывчивый. Мне часто приходилось иметь дело с ними, они любят мир, спокойствие, — особо подчеркивает дед. — Не груби, будь ласковым, обходительным. Я знаю тебя, дерзок ты очень. И попировать непрочь, знаю.

Отец нетерпеливо перебивает.

— Ладно, ладно. Хватит уже!

Он торопливо пьет крепкий, как яд, чай в прикуску с сахаром, встает и уходит в чайхану.

Я тоже убегаю на улицу.

Октябрь. В воздухе веет прохладой. Свежей позолотой отливают урюковые деревья, яблони, тополи. Коврами из листьев устлана земля. Синее-синее небо. Солнце ласковое. Стаи облаков плывут в вышине…

Все, у кого были загородные усадьбы, вернулись в город. На улице шум, гвалт. Подростки играют в ашички, ссорятся, дерутся. Малыши мечут орехи. Я тотчас достаю из кармана горсть орехов и тоже вступаю в игру.

Отец, возвращаясь с базара, неожиданно останавливается, протягивает мне пару новеньких сияющих калош:

— На, надевай!

Крепко прижимая к груди подарок, я невольно бросаю взгляд на свои запыленные до колен ноги, тут же одну за другой ополаскиваю их в ледяной воде арыка и надеваю калоши. Лепечу, задыхаясь от радости:

— Кажется, велики чуточку.

— Ничего, сын, с ичигами будут в самый раз, — ласково говорит отец.

Я мчусь домой, бегу на кухню к матери, занятой приготовлением плова. Кричу с ходу:

— Мама, мама! — Смотрите, хорошие? — и поочередно показываю надетые на ноги калоши. — Я завтра же пойду к дедушке-суфию и получу от него ичиги!

— Да ну? — взглянув на калоши, улыбается мать. — Дай бог…

На террасе отец рассказывает что-то деду, смеется, Сегодня у него хорошее настроение.

А дед вздыхает:

— Стар стал я, слаб стал, мочи нет. К концу подходит жизнь…

— Вы еще крепки, полны сил, вид у вас хороший, — говорит отец мягко.

— Э-э… какая там сила, какая крепость! — возражает дед. — Да, именно так, выдохся я. На молитву кое-как схожу — и все. Как восьмой десяток переступил, и засел сиднем. Ты теперь почаще наведывайся, сын. Слышишь?

— Заботы, отец, что я могу поделать? Ни конь подо мной, ни сам я не знаем покоя. То в степь скачешь на базар в четверг, то в Шаробхану, то в Турбат… Я и сам с радостью бы приезжал чаще, да возможности нет. Долгов много. Вот и сегодня товару в долг набрал… — смущенно говорит отец.

Дед долго сидит молча, задумавшись о чем-то. Потом уходит на молитву.

Наутро, еще затемно, отец уезжает на своем сильном иноходце.

Просыпаюсь однажды утром, а кругом белым-бело. С неба, кружась, падают пушистые хлопья снега, слышится тихий, приглушенный шум ветра. Вороны каркают, уже затеяли свою, воронью игру: то взмывают и, радуясь, парят, широко распахнув крылья, то важно, вперевалку, расхаживают но снегу: иные ссорятся из-за костей.

Мать с бабушкой в калошах на босу ногу, поскрипывая снегом и поеживаясь от холода, убирают двор, террасу: кошмы и одеяла уносят в дом, разную утварь со двора — на кухню.

Я приподнимаю с подушки голову, осматриваюсь. Снег уже укрыл крышу сарая, двор, укутал урюковое дерево, легким пухом лежит на краю террасы. Я чувствую прилив радости, безотчетно протягиваю руку. Захватываю полную горсть снега, подношу к лицу. Снег холодком пощипывает руки, щеки, лоб, кончик носа, а мне приятней?.