Детство

Жена дяди Гаффара — тетя Рохат — довольно симпатичная женщина, белолицая, с живыми глазами. Сейчас она плакала навзрыд, говорила что-то с горечью и обидой.

Дядя Гаффар орал на нее:

— Эй, ты, ведьма!. Замолчи, говорю тебе, подлая! Довольствуйся рисовым супом и тысячу раз благодари бога! Что такое плов, я сам хорошо знаю, да где взять денег? Летом я — чернорабочий, зимой — веничник, ты же сама знаешь это, глупая твоя голова!

А жена кричала еще громче мужа:

— Знаю, знаю! Скорее у камня выпросишь, чем у тебя! За копейку душу отдать готов. Только и слышишь: терпи, терпи, терпи! Да пропади оно пропадом, может ли быть терпение больше моего? Сколько времени уже казан наш, расколоться ему, плова не видит? Сегодня целый день ждала, все глаза проглядела, не принесет ли, думаю, мяса, сала, не удастся ли приготовить детишкам горсть плова, бессовестный, провалиться тебе!..

Ревут детишки, орет, бранясь, дядя Гаффар.

Соседям, особенно мужчинам, до скандала дела нет. Перебранки случаются каждый день, все к этому привыкли.

— Сами утихомирятся, — говорит моя бабушка, махнув рукой.

Но ссора между мужем и женой не стихает, а все больше набирает силу. Тетя Рохат уже уселась верхом на невысокий, жиденький дувал, разделяющий наши дворы, и кричит, рубя рукой воздух перед собой.

Мать начинает увещевать ее.

— Рохат! Хей, Рохат, довольно, перестань! Что это такое? Постыдилась бы!

— Вой-воей! — волнуется тетя Рохат. — Милая, да ведь надоело до смерти! Слышите, что изрыгает рот этого бородача, сдохнуть ему?!

Бабушка, стоя на террасе, уговаривает старика:

— Стыдно, Гаффарджан! Хоть бы ты перемолчал. И ты, Рохат, перестань вопить. Все мы бедняки, все мы нищие, и у всех у нас одна надежда — на аллаха! Потерпи. Вот подрастут детишки, и вы свет увидите.

— Боже, пропади оно пропадом это терпение! — со слезами говорит тетя Рохат, но все-таки слезает с дувала.

Дядя Гаффар еще некоторое время кричит, бранится но в конце концов и он стихает.

Суровая зима… Мороз, резкий, пронизывающий ветер. Глубокий снег скрипит под ногами. Редко-редко покажется солнце, и то не греет…

С террасы мы перекочевали в дом. Голуби, горлинки, воробьи бродят голодные, нахохлившиеся от холода.

— Мне жалко их, и я горстями посыпаю им мелко накрошенный хлеб. Бабушка, если находит во дворе замерзшего ночью воробья или горлинку, хоронит их бережно, выкопав ямку под дувалом.

А мы, мальчишки, не знаем покоя: играем в снежки, деремся, миримся — и так целыми днями. В один из таких холодных дней, собравшись всей ватагой, мы катались по льду водоема. Неожиданно один из мальчишек — довольно крепкий и ловкий парнишка лет семи-восьми — попал в прорубь. Мы подняли крик. Поблизости никого из взрослых не было. Вдруг откуда ни возьмись, подбегает Махсум-байбак. (Мы так прозвали этого парня за то, что он был очень вял и ленив.)

— Что случилось?

— Мальчишка утонул! — отвечаем мы все разом.

Махсум-байбак молча срывает с себя чапан, швыряет его в сторону и через узкую дыру ныряет под лед. Мы все стоим, затаив дыхание, не сводим глаз с проруби. Вдруг над водой показывается голова Махсума, он выбрасывает мальчишку на лед, затем выбирается сам и, не попадая зуб на зуб, сразу закутывается в свой чапан.

Ребята постарше подхватывают парнишку, выносят его на берег водоема. Собирается народ. Один из подошедших парней поднимает пострадавшего на руки и несколько раз встряхивает его. У того из рта льется вода.

— Растирай, ноги-руки растирай ему! — советует какой-то старик. Потом трогает рукой грудь мальчика, говорит: — Живой, выходится, человеком будет. Только быстрее несите его к матери, пусть согреет у сандала.

Какой-то парень поднимает мальчишку на руки. А мы всей гурьбой бежим следом.

Дед сидел в небольшой хибарке, сырой и темной. Это была наспех слепленная клетушка, холодная, с маленькой, кое-как навешанной дверкой. На нем был толстый ватный чапан: на голове надвинутая до ушей старая облезлая шапка. Сидел он молча, понурив голову, отдавшись каким-то своим мыслям.

Я вхожу, легонько толкнув ногой дверку. Протягиваю ему чашку с похлебкой из маша и рисовой сечки:

— Машхорди… Горячая, ешьте, дедушка! — И подсаживаюсь к сандалу.

Дед шарит рукой под ватной подстилкой, подает мне горсть махровых конфет и сахару.

— На, бери! Только чтоб бабушка не узнала, слышишь? — говорит он, и по лицу у него расплывается улыбка-.

Я, конечно, рад. Дед тоже доволен, легонько кивает головой:

— Нашел ключ, тихонько открыл сундук и взял вот для тебя. Но смотри, бабка чтоб не увидала! Старуха скупая… — говорит он, помешивая деревянной ложкой Машхорди.

Бабушки дома нет, она ушла на Лабзак, к моей тетке. Муж тетки страдал головными болями, и они вчера зарезали козу, чтобы совершить обряд изгнания злых духов и затем устроить угощение с богоугодной целью, и забрали к себе бабушку.

Дед медленно жует хлеб, хлебает машхорди, А я, с хрустом поедая конфеты и сахар, прошу:

— Дедушка, расскажите о прошлых временах!

— Молчи, сынок, — говорит дед, поглаживая бороду. — Все сказки выскочили у меня из памяти, хоть я и знал их великое множество.

Я продолжаю приставать:

— Дедушка, милый, расскажите…

— Ах, проказник! Состарился я, все теперь улетучилось из памяти, — говорит дед, покашливая. — В молодости я знал много длинных-длинных сказок, а теперь все перезабыл. Оскудела память. А когда-то, бывало, постучу костяшками счетов и в минуту произведу любые расчеты-пересчеты.

Дед долго молчит, видно, думает, вспоминает. Потом, откашлявшись, медленно, слово за словом говорит:

— Ну, слушай хорошенько. Я спою тебе песню. Всю не помню, а то, что осталось в памяти, спою. — И начинает петь:

Дед умолкает, улыбается:

— Все, малыш!

Я опять прошу:

— Хорошая песня, дедушка, спойте еще.

— Все! — говорит дед, — Ничего не осталось в памяти, все перезабыл. — Потом опять задумывается, а минуту спустя продолжает: — Однажды бежит Лиса, добычу вынюхивает, а навстречу ей Павлин, хвост распустил. Лиса и говорит: «О, Павлин! Слыхала я, ты пляшешь чудо как хорошо. Спляши же, порадуй меня». Павлин еще пуще распустил хвост и пошел плясать. А Лиса смотрела, смотрела, облизывалась — проголодалась очень, — да как схватит его. Павлин видит, Лиса недоброе задумала и говорит: «О, Лиса! Что ты делаешь?» А Лиса ему: «Я, говорит, проголодалась очень, хочу тебя съесть!» Павлин говорит: «Ладно, ешь, только прежде ты должна молитву прочесть». Лиса забормотала что-то про себя, подняла передние лапы и только успела сказать: «Омин велик аллах!», как Павлин — «Фрр!» и улетел от Лисы, из-под самого носа… Все, конец! Старость, сгинуть ей, добра от нее мало. Сил нет, все время ко сну клонит… — Помолчав минуту, дед качает головой: — А все же немало мною порыскано по свету. По степям, по пустыням на верблюдах немало поезжено…