Шумавские волки

Йозеф тоже танцует. Он долго сидел на месте, пил пиво, поглядывая по сторонам, и высмотрел-таки себе девушку-толстушку, которая была одна, и сейчас она очень рада.

Мы встаем немножко размяться и бродим по залу. Капитан Щетка в своем красном фраке, не отнимая трубы от губ, кивает и подмигивает нам. Жена его кричит нам из-за стойки, что мы хотим выпить. У раскрытых наружных дверей курят ребята, вышедшие сюда освежиться, громко разговаривают. Из дверей несет сыростью, в свете фонаря поблескивают дождевые струи, явственней шумит речка.

Возвращаемся. Тонкий чернявый парень, стоя возле бара, изо всех сил старается убедить в чем-то нашего Яна, но тот непреклонен. Парень огорчается, всплескивает руками, упрашивает, но Ян неумолим. В чем дело?

– Этот парень говорит, что ему нужно до утра приехать в город Писек. Он просит, чтобы я ему дал машину до станции. Но я не могу: дождь, ночь и у шофера четыре пива…

Парень уговаривает. Ему нужно быть в Писеке, – Нет, нет, у шофера четыре пива.

Потом Ян показывает на меня и говорит, что я в войну был в Писеке. Ну! Парень что-то говорит. Что он сказал?

– Он сказал, что недавно приезжал советский генерал, который в войну был в Писеке.

– Спросите – кто.

Парень неуверенно назвал фамилию, я никогда такой не слышал.

– Нет, он ошибается, у нас не было такого генерала. Я знаю своих генералов. Я знаю Виндушева, Утвенко, Глаголева…

И тут Николай Иванович положил мне руку на плечо и сказал:

– Чудак, он же говорит о каком-нибудь новом генерале. Тогда он здесь, может быть, капитаном был.

– Верно, Николай Иванович, Так оно и есть, это точно.

А между тем нам готовилось еще одно испытание. Капитан Щетка, стоя, один, сыграл какое-то замысловатое вступление. Затейник объявил: в честь наших дорогих гостей – танцы соло.

Что еще такое? Все, кто были в зале, стали в круг, взявшись за руки, а мы с Николаем Ивановичем сиротливо оказались в середине.

– Это самый высший почет! – крикнул нам Ян. Оркестр заиграл – для нас – «Подмосковные вечечера», и не успели мы уяснить, что же от нас требуется, как к нам буквально наперегонки кинулись женщины. Коломбина хотела быть первой, но не успела, ее опередила какая-то старушка, и вот мы уже закружились, но тут же старушку сменила вдова шахтера, а ее – Коломбина, а ту – подруга солдата. Так по очереди мы протанцевали со всеми дамами бала – таковы правила, такова традиция этих танцев в честь гостей – танцев соло. Кружатся столики, улыбающиеся лица, мелькают красные фраки музыкантов, смеющийся Пепичек, громадный Ян.

– Молодцы, – кричит он, – шумавские волки! Ах, как жалко, что нет брата Пижмы.

Потом мы стоим в кругу, и все хлопают нам, а мы – им. Танцоры мы неважные, но сделали все, что могли. Да разве в танцах дело! Правильно, Николай Иванович?

Потом был перерыв в танцах, и капитан Щетка угощал нас сливовицей, потом танцы продолжались снова, потом народ потихоньку стал расходиться, оста лась только молодежь.

Мы улеглись наверху, в отведенной нам комнате. Звякал по карнизу дождь, усыпляюще шумела река. Йозеф пришел позже. Утром Ян разбудил нас. За окном стоял мутный свет, мокрые леса чернели под дождем, проносились по шоссе машины, но речка заглушала их шум.

Вчерашний праздничный зал выглядел буднично. В окна тек слабый свет дождливого утра. Мы сели у окна. Невыспавшаяся девушка, танцевавшая вчера с солдатом, подала нам кофе. Завтрак еще не был готов. Вчерашний затейник, позевывая, убирал в зале. Щеткова сидела с нами за столиком и смотрела, как мы пьем кофе. Спустился и директор – бывший пограничный капитан Щетка («е», а не «ё») – не в офицерской форме и не в красном фраке, а в сером пиджачке. Мы поблагодарили за все и тепло попрощались:

– Приезжайте в Москву!…

Дом еще спал. Только высокая вдова шахтера вышла на крыльцо. С нею был мальчик лет шести-семи.

Струйки дождя текут по ветровому стеклу, а никелированные пластинки ритмично отбрасывают, отодвигают их в сторону, чтобы пригнувший голову Йозеф мог видеть мокрый асфальт шоссе.

Все молчат. И я думаю о них и об аккуратном городке Писеке, и вижу прочертивший небо летящий мост над Влтавой, и сам лечу вместе с ним. Шуршит дождь по крыше «Татры», ритмично движутся металлические пластиночки. Высятся кругом хмурые шумавские леса. И звучит где-то далеко-далеко, в сияющих залах шумавская резонансная древесина. И во мне, в моей душе, среди разных дел, долго, а может быть, вечно, рядом с тем городком и тем мостом, будут звучать шумавские леса, струиться извилистые дороги, будут жить встреченные мною люди.

1966