Наследники

— Да, приятное исключение, — заметил Пустынин.

— А вот для меня, полковник, седьмая рота хоть и является исключением, но далеко не приятным. То, что Мачильский, как вы говорите, «скуповат» на взыскания, имеет оборотную сторону. Ведь по всем видам боевой и политической подготовки седьмая рота занимает последнее место в полку! Надеюсь, из этого примера, товарищ полковник, нетрудно сделать заключение: то, что на первый взгляд кажется противоречивым, при глубоком и внимательном рассмотрении не содержит в себе решительно никакого противоречия.

— Хорошо. Я доложу о ваших соображениях генерал-полковнику, хотя, не скрою, и нахожу в них много спорных моментов, — сказал Пустынин и, вспомнив что-то, опять нахмурился.

Федор Илларионович думал: говорить Лелюху о том, что только сейчас припомнилось ему, или приберечь до совещания в армии? Решил, что нужно все-таки сказать сейчас.

— На взыскания у вас, полковник, действительно щедры. Даже чересчур щедры! Мне говорили, что некоторые ваши орлы из младших чинов умудряются за один проступок объявить солдату сразу два взыскания. Это правда?

— Был такой грех, — сказал Лелюх, с трудом сдерживая улыбку. — С сержантом Ануфриевым случилось такое. Провинился у него какой-то солдат, он ему: «Объявляю наряд вне очереди!» А тот возьми да и скажи что-то сержанту… Ну Ануфриев и воспользовался удобным случаем: «Ах так! За пререкание с командиром объявляю вам еще один наряд вне очереди!» Права отделенного невелики, вот он и выкинул такой номер…

— Но, согласитесь, факт в высшей степени безобразный?

— Нехороший факт, — сказал Лелюх. — Но бывают хуже…

Федор Илларионович вздрогнул и внимательно посмотрел на Лелюха.

Лицо командира полка было таким же, каким оно было и до этой минуты, — сосредоточенно-спокойным и строгим. Лишь в глазах глубоко светились напряженные огоньки.

— Ну что ж, — облегченно вздохнул Пустынин. — Не смею вас больше задерживать, полковник. У вас много и других дел. Подробнее потолкуем на совещании. А пока скажу вам одно: можете полностью рассчитывать на мою объективность, равным образом и на объективность моих коллег.

— Хорошо. — В глаза Лелюху ударил резкий блеск, отброшенный ярко начищенными ромбами на новом кителе Пустынина, и Лелюх невольно сощурился.

Командир полка долго не мог заснуть в эту ночь.

«Неужели Пустынин не узнал меня? — думал Лелюх о Федоре Илларионовиче, вспоминая, с какой невозмутимостью тот глядел на него и разговаривал с ним в течение этих нескольких недель. — Неужели он принял меня за однофамильца офицера, которого по его милости чуть было не отправили в тюрьму? Почему он так спокойно смотрит мне в глаза? Может быть, он вообще забыл об этом эпизоде в своей жизни? Что он за человек, этот Пустынин? Может быть, все-таки лучше будет, если я скажу ему, что он наделал? Пусть хоть теперь посмотрит на себя трезвым взглядом — авось это заставит его малость задуматься… А что это даст? Я предстану в его глазах как человек мстительный. Он, со своей стороны, постарается доказать и, вероятно, докажет, что руководствовался тогда высокими соображениями революционной бдительности, естественно обострявшейся в условиях жестокой войны. Вот что он скажет. Зачем же бередить, растравлять старые раны? Кому от этого станет легче? Никому! Значит, нужно молчать и по-прежнему не показывать виду, что между нами что-то было. А не объяснит ли он все это моей трусостью? А может быть, я в самом деле боюсь его? — Лицо полковника вспыхнуло. — Нет, тут другое!.. Ладно, пусть все идет так, как шло до этого дня».

Приняв такое решение, Лелюх немного успокоился, но заснуть не мог. Он встал, подошел к оттоманке, на которой, вплотную прислонившись друг к другу, ровно посапывая, так что груди у обоих поднимались и опускались одновременно, будто дышал один человек, крепко спали Колька и Ванька — «маленькие бесстрашные зимовщики», как называла их мать. Лелюх наклонился над ними, поправил одеяло. Подумал, что так же вот, тесно прижавшись один к другому, лежали они шесть лет назад под материнским сердцем — неразлучные братья-близнецы. А придет время, и разлетятся кто куда, как оперившиеся орлята.

Теплая грусть наполнила глаза отца.

— Спите, разбойники, — сказал он шепотом, на цыпочках вернулся к своей кровати и с удивлением увидел широко открытые глаза жены.

— Ты почему не спишь?

— А ты?

— Ну, я… Ходил ребят проверить. В комнате холодно.

— Тяжело тебе, Петя?

— Вот еще выдумала!

— Тяжело. Разве я не вижу?

— Нет, Ленок. С тобой легко… Помнишь, я говорил тебе о «крепком тыле»?

— Помню.

— Теперь ты понимаешь меня?

— Понимаю, Петя.

— Ну вот и хорошо. Спи!

Крепким тылом в данном случае Лелюх называл хорошую семью. Он часто философствовал на этот счет.

— Офицер, — говорил он товарищам по службе, — как и армия, должен иметь за своей спиной крепкий тыл — дружную семью. Как армия в неудачном сражении может временно отойти и отдохнуть в надежном тылу, так и офицер при неожиданных ударах трудной своей судьбы должен иметь возможность сделать короткую передышку в семье, окруженный заботами доброй и ласковой жены…

Лелюх говорил об этом особенно часто и взволнованно потому, что один раз в своей жизни он уже испытал, что значит «некрепкий тыл»…

Полковник глубоко вздохнул. Елена Дмитриевна уже спала, улыбаясь чему-то во сне. Он тихонько поцеловал ее в теплую щеку и в первый раз за последний месяц заснул спокойно.

Совещание в штабе армии подходило к концу.

Офицеры, проверявшие другие части дивизии, уже доложили результаты генерал-полковнику, возглавлявшему инспекторскую комиссию. Слово было предоставлено полковнику Пустынину.

Федор Илларионович встал, непроизвольно коснулся ладонью, как часто делал со времени окончания второй академии, нарядных знаков на своем кителе и внимательно посмотрел сначала на генерал-полковника, потом на генерала Чеботарева, потом на Лелюха, а затем снова на генерал-полковника.

— Более обстоятельный доклад, товарищ генерал-полковник, наша группа представит вам через два дня в письменной форме, — спокойно начал он, взвешивая каждое слово. — Я вижу, все утомлены, и поэтому не буду задерживать надолго ваше внимание… Позвольте мне начать с основного. Часть, которой командует полковник Лелюх, мы нашли вполне боеспособной. Весь личный состав показал высокую огневую, тактическую, физическую и политическую подготовку, а также хорошее знание боевой техники. — Федор Илларионович передохнул, бросив короткий взгляд на Лелюха, смотревшего прямо перед собою и как бы совсем равнодушного и безучастного к тому, что здесь происходит. — К сожалению, мы не можем сказать это о строевой выучке — она оставляет желать много лучшего. Недостаточна выправка солдат, не в полной мере отработан шаг, нельзя назвать красивым отдание чести.

Голос Пустынина стал подчеркнуто строгим, даже немного торжественным.

— Неудовлетворительная строевая подготовка в полку находится, конечно, в неразрывной связи с неудовлетворительной дисциплинированностью личного состава. В этом полку, как вам уже известно, товарищ генерал, больше, чем в какой-либо другой части, дисциплинарных взысканий. Я вам докладывал точку зрения полковника Лелюха на этот счет. Я лично не нахожу ее основательной…

— Отчего же? — удивился генерал-полковник. — Мне, напротив, объяснения полковника Лелюха представляются весьма логичными. Скажу больше: они мне нравятся. Скажу еще больше: его точка зрения на дисциплинарную практику в армии единственно правильная! Много ли чрезвычайных происшествий в этом полку?

— За последний год — ни одного, если не считать случая…

Пустынин посмотрел на майора Шелушенкова, скромно притулившегося в самом дальнем уголке.

— Знаю, о чем вы хотите сказать, полковник, — перебил Пустынина генерал. — Я слышал об этом случае. Будем считать, что ЧП не состоялось! — И он неожиданно рассмеялся раскатистым, добродушным смехом. — Не состоялось! Ну и слава богу! Продолжайте, полковник!