Наследники

Генерал Чеботарев вызывал командира полка к себе.

В третьей роте — переполох.

Посланный накануне с пакетом в штаб дивизии рядовой Агафонов, по словам дежурного, вернулся в расположение полка уже под утро и, не обнаружив свое подразделение на месте, пошел его догонять.

А вот теперь Агафонова не было. Навели справки по всем ротам — нигде солдата не оказалось. Никто не видел его и на походе. Позвонили в санчасть, в медсанбат — нет ли там среди обмороженных. Но и оттуда ответили, что такой не поступал.

— Пропал гармонист. А как играл! — вздохнул кто-то и попытался шуткой отпугнуть темное облако, нависшее над третьей ротой: — А ну, Селиван, растяни-ка разок-другой его саратовскую. Враз прибежит, как тот олень на пастушью трубу…

— Вот протянуть тебя вдоль спины, чтоб ты не болтал… Нашел, когда зубы скалить! Не видишь, что творится на улице:

За окнами казармы уже во всю мочь разыгралась пурга — частая и суровая гостья здешних краев.

Ее приближение солдаты почуяли еще в горах, на обратном пути, когда до расположения полка оставалось не более восьми километров. Старшина Добудько сразу же подал команду:

— Шире шаг! — и внимательно посмотрел на замутневший горизонт.

Сначала перед колонной быстро-быстро поползла, извиваясь синевато-белым змеем, злая поземка. Кое-где она уже вскипала, дымясь, бурунчиками — очень маленькими и несмелыми. Затем эти бурунчики начали сталкиваться друг с другом, как бы становясь в единоборстве на дыбы.

Шагать было все труднее и труднее. Белыми путами охватывала солдатские ноги поземка, молниеносно наметая плотные, точно утрамбованные, снежные гребни, похожие на песчаные дюны.

А Добудько командовал:

— Шире шаг! — И в голосе его уже явственно звучали беспокойные нотки.

Потом снежная масса, подхваченная какой-то страшной и неведомой силой, оторвалась от земли, вздыбилась и с невероятной быстротой помчалась над колонной, обжигая и раня в кровь лица, шеи солдат, к счастью, уже подходивших к казармам.

— Поднажми, хлопцы!

Пурга явно опоздала и теперь, как бы злясь от этой своей оплошности, ревела, набрасываясь на постройки, на все, что попадалось на ее пути, задыхаясь и захлебываясь в звериной своей ярости.

Горе человеку, который окажется в такую пору вдали от жилья!..

Громоздкин подошел к Ершову.

На последнюю дырку затянут ремень на его тонкой, почти девичьей талии. Кожа над упруго шевелящимися мускулами скул чуть порозовела, оттеняя матовую бледность лица.

— Товарищ лейтенант, разрешите?..

— Вы что, Громоздкин, с ума сошли? Видите, что там?..

— Вижу. Разрешите, товарищ лейтенант. — Глаза солдата потемнели еще более, желваки на скулах заходили стремительнее. — Погибнет человек.

— Вы еще не оправились как следует после болезни, — говорит лейтенант, а в глазах, где-то глубоко-глубоко, как в колодце, уже светятся огоньки, зажженные горделивым чувством. И, как бы пробуя упругую силу того, кто стоял перед ним, добавляет: — Не выдержите.

— Выдержу, товарищ лейтенант.

— Хорошо. Отправимся на поиски вместе. Товарищ Добудько, поговорите со своими чукчами — может, дадут проводника с упряжкой.

— Добре. Поговорю.

«А я вообще остался бы дома», — когда-то признался своим товарищам Агафонов, не понимавший тогда Селивана, который, кажется, и во сне видел себя военным.

Тихий и задумчивый, Агафонов до сердечной тоски любил свою Волгушевку, любил окружавший ее лес, луга, озера, сады, ее темные ночные улочки и закоулки, по которым вместе с ним бродили, сладко теребя девичьи сердца, грустные и нежные звуки его гармоники. Отец и мать умерли, когда Алеше Агафонову было десять лет. И мальчишка рос один. Рано возмужав и познав жизнь, он, однако, почему-то боялся оторваться от родимого гнезда, от знакомых людей, не давших ему осиротеть, одичать. Ему казалось, что он пропадет совсем, ежели уедет из села в город или еще куда-нибудь. Он хотел было уже обзавестись своей семьей. На примете была и невеста, и Алеша готовился послать к ее матери сватов, но в последний момент совершенно случайно обнаружил, что любит Настенька не его, а совсем другого парня.

С того часу он еще более замкнулся, глубоко спрятав в себе невысказанную эту любовь, о которой так никто и не узнал на селе. Был рад, что хоть издали поглядит на нее, голубушку. Может быть, еще и поэтому ему не хотелось уходить в армию.

А вот теперь — Агафонов и сам не смог бы сказать точно, когда и как это произошло с ним, с какого именно момента, — только теперь полк для него был вроде родней его Волгушевки, и Алеша больше всего на свете сейчас боялся, как бы не перевели его в другую часть.

По извечной и святой солдатской наивности он думал: это ему просто повезло, что он попал в часть, которой командует самый лучший командир — полковник Лелюх, в которой служат такие удивительные люди, как лейтенант Ершов, старшина Добудько и сержант Ануфриев, что в других полках конечно же нет таких замечательных людей. В ту пору он, молодой солдат, еще ничего не знал о незримой и могучей силе боевых традиций, заключенной подчас в одном слове «однополчане», не знал того, что почти каждый солдат думает о своей части примерно то же самое, что и он, Агафонов, думал о своей.

Никому еще не удалось в полную меру разгадать великую тайну быстро рождающейся любви солдата к своей дивизии, где ему, особенно в первые месяцы службы, доведется хлебнуть немалую толику солдатского лиха, но о чем он быстро забудет и уж никогда более не вспомянет, а если и вспомянет, то не иначе как с доброй улыбкой…

Алексей Агафонов не мог представить себе, чтобы важные события в жизни его полка совершались без него, без его непосредственного участия. Вот почему он тотчас же отправился на поиски своей роты, когда узнал от дежурного о том, что весь полк поднят по тревоге и находится на марше.

— В каком направлении он пошел? — спросил Агафонов.

— Точно не знаю. Кажется, в западном, в сторону гор, — ответил дежурный.

Добровольно нацепив на себя полную выкладку и забыв прихватить НЗ, Агафонов бегом выскочил из казармы.

Выйдя из расположения, он быстро пошагал к темневшей вдали горе, по следам, проделанным в снегу солдатами второй роты, которая два дня тому назад выходила на тактические занятия. Агафонов же считал, что тут прошел весь полк и что ежели он пойдет по этому следу, то быстро догонит свое подразделение.

«Скорее! Скорее, Алеша!» — подбадривал и подгонял он себя, испытывая неприятное чувство одиночества среди бескрайних снегов.

Так он двигался часа три-четыре, а колонны еще не было видно. Вскоре не стало заметно и следов — должно быть, их замело внезапно загулявшей поземкой.

Агафонов остановился, трудно дыша. В носу покалывало от мороза. Мохнатые от инея ресницы слипались. От напряжения слезились глаза. В ногах легкая дрожь.

«Пойду дальше», — решил Алексей, с тревогой поглядывая на схватывавшиеся перед ним злые бурунчики и прислушиваясь к змеиному шипению поземки, все ускорявшей и ускорявшей и без того стремительный свой бег.

Там и сям быстро вырастали белые курганчики, над их вершинами дымились, кружась, крохотные снежные вихри.

Солдат шагал, то и дело спотыкаясь о белые запруды, сооруженные поземкой. Все чаще ветер кидал ему в лицо целые пригоршни остро-колючего снега, который больно царапал щеки, лоб, губы, застилал глаза, забирался под ушанку, за воротник полушубка.

Агафонов сильно вспотел — и не столько от усталости, сколько от нараставшей в груди тревоги. Ему все еще не хотелось признаться в том, что он сбился с пути, попросту сказать, заблудился, и теперь остается один на один с осерчавшей на что-то и уже начавшей дурить стихией. Но сердце ведь не обманешь. На то оно и сердце, чтобы раньше разума почуять приближение опасности. Оно уже колотилось чаще и беспокойнее, вещая беду.

«А я все-таки найду полк!» — единственно из упрямства шептал теперь Агафонов, нагнув по-бычьи голову, медленно продвигаясь вперед, натыкаясь на упругие толчки ветра, порывами гнавшего навстречу человеку стену высокого, вздыбленного, стенящего, воющего и свистящего снега. А тут еще память совсем некстати подсунула слышанное недавно: «Каждый год кто-нибудь да погибнет в этих снегах… Хорошо, коли собачья упряжка случайно наткнется на тебя, а то, брат, хана… пиши пропало…»