Человек находит себя (первое издание)

Варвара Степановна перепугалась. Она сбегала в баню, перешарила там весь пол. Чиркая спичками, искала по углам и под лавками, заглянула в котлы с водой, осмотрела всю тропку от дома до самого колодца, пол в сенях… Телеграммы не было.

Она силилась вспомнить, куда еще ходила перед тем, как вернуться домой. Вспомнила, что заталкивала в карман и потом снова вынимала варежки. В конце концов Варвара Степановна решила, что телеграмма потеряна безвозвратно.

Вечером, чуть не плача, она призналась Тане:

— Простите уж вы меня, Танечка, дуру безголовую! Наделала вам хлопот, — дрожащим голосом говорила она. — Ну ведь все, как есть, все перешарила! Наказал меня бог на старости лет, век не случалось со мной такого!

— Успокойтесь, Варвара Степановна, — уговаривала ее Таня, не находя, однако, сил, чтобы спрятать тревогу. _— Ну, право же, вы не виноваты. Я пойду на почту и узнаю от кого. Телеграфирую, попрошу повторить. Ну успокойтесь!

Но на почте не удалось установить ничего, кроме того, что телеграмма из Москвы. От кого? От Георгия? Конечно, от него! А вдруг нет? Может, от Авдея Петровича? Как узнать?

Таня наугад телеграфировала Георгию. Прошло два дня. Телеграмма осталась без ответа. Таня не находила себе места, мучилась в догадках.

А в понедельник, уже в конце дня, развернув свежий номер областной газеты, она замерла на мгновение, невзначай поймав глазами на четвертой странице два знакомых слова: Георгий Громов.

Затаив дыхание, Таня прочла объявление о том, что именно сегодня, в этот вот вечер, в зале Новогорского оперного театра состоится концерт скрипача Георгия Громова и что начало ровно в восемь часов.

Будто раскаленный ветер дохнул Тане в лицо. Радость, растерянность и безотчетная уверенность в том, что сегодня, вот уже скоро, она обязательно увидит Георгия — все это нахлынуло сразу. Да! Она должна его увидеть!

Был седьмой час. Через сорок минут в Новогорск проходит рабочий поезд. Немедленно нужно собираться и ехать. Но как? В половине первого ночи надо на смену.

На ходу надевая пальто, Таня выбежала из дома. Скорее на фабрику! Договориться с Любченко, попросить, чтобы заменил ее часа на два, если почему-нибудь задержится и не поспеет к началу смены. Таня то бежала, то шла быстро, торопливо, захлебываясь острым встречным ветерком.

Любченко удивился ее раскрасневшемуся лицу и сбивчивой взволнованной речи. Выслушав, он согласился сразу, даже не спросив, почему она может задержаться. Этому Таня очень обрадовалась: о поездке ей никому не хотелось говорить.

Когда она, запыхавшись и уже чуть не на пороге сбрасывая пальто, влетела домой, торопясь переодеться, ее встретила обрадованная Варвара Степановна. Она подала телеграмму, потерянную два дня назад.

— Нашлась, слава богу, телеграмка-то, Танечка! — радостно улыбаясь, проговорила она. — Возле самых дверей, за плинтус завалилась. Вы уж не гневайтесь, что распечатать пришлось, извините: снежку туда понабилось, размокнет, боялась, в квартире-то.

— Пустяки, пустяки! — почти машинально ответила Таня, хватая телеграмму и не слушая виноватых объяснений Варвары Степановны.

«Шестого февраля буду Новогорске концертом. Надеюсь встречу. Георгий».

«Обязательно, обязательно встретишь, родной мой!» — мысленно сказала Таня, пряча телеграмму в сумочку. Она собралась в несколько минут; времени оставалось совсем немного. Однако на станцию прибежала за две минуты до поезда. Таня волновалась и спешила. «Только бы успеть! Только бы увидеть!»

А в вагоне опять было то же чувство, как в Москве, летом, когда вместе с Громовыми ехала к ним, к Георгию. В замерзшие стекла ничего не было видно, кроме пятен расплывчатого света и изредка пробегавших по окнам теней, По тому, как все это двигалось, можно было догадаться, что поезд не идет, а тащится…

На последней станции поезд задержали. Таня с тревогой смотрела на часы. Приникала к стеклу, стараясь рассмотреть что-нибудь в холодной неподвижной темноте, словно это как-то могло сократить досадную остановку. Таня поняла, что к началу концерта она обязательно опоздает.

Стеклянная дверь театрального подъезда затворилась за Таней в ту самую минуту, когда в фойе звучал уже второй звонок.

Над окошечком кассы висел аншлаг: «Все билеты проданы». Прошло еще минут десять, пока Таня разыскивала администратора, покупала входной билет, раздевалась в переполненном гардеробе. В зал она вошла, вернее, вбежала после третьего звонка.

Минута, в течение которой медленно, одна за другой, погасали люстры и, вздрагивая, неторопливо раздвигался тяжелый малиновый занавес, показалась Тане бесконечной.

Это был тот самый, такой памятный зал, в котором она еще девочкой с этой вот сцены увидела строгие лица людей, одетых в военные гимнастерки. Когда она принимала нехитрый и бесценный подарок Струнова, в нее входило сознание, что нет в мире для нее других дорог, кроме священной и прекрасной дороги искусства музыки. Но сейчас об этом Таня не думала.

Она смотрела на пустую еще сцену, на которую должен выйти Георгий. Слова ведущего: «Мендельсон! Концерт для скрипки с оркестром, ми-минор! Исполняет…» — долетели смутно, но последние: «…Георгий Громов!» прозвучали, как будто кто-то прокричал их в самое ухо.

На сцену быстро вышел Георгий со скрипкой в руках, Поклонился залу. Таня, стоявшая в правом проходе, инстинктивно подалась вперед, словно хотела идти. Сделав шаг, она остановилась и прислонилась к стене. Сердце колотилось так, точно хотело вырваться из груди…

Зал, погруженный в полумрак; люди, встретившие Георгия рукоплесканиями; строгая, вся в черном, фигура дирижера и его распростертые над оркестром руки, похожие на крылья; весь мир; вся жизнь, которая уже была и которая еще должна быть, — все для Тани исчезло. Для нее существовало, она видела, ощущала только одно — похудевшее лицо Георгия, его глаза, руку, вскинувшую скрипку к плечу. Таня затаила дыхание.

Георгий настроил скрипку и застыл, опустив правую руку со смычком. Короткое оркестровое вступление. Стремительной белой птицей смычок взмыл вверх и опустился на струны, и взволнованная, тревожная мелодия полилась в зал.

Таня не отрывала глаз от лица Георгия. Он стоял вполоборота и казался бы неподвижным, если бы не взлеты и падения смычка, то стремительные, как удар сабля, то плавные и неторопливые, если бы не безудержные быстрые пальцы, заставлявшие говорить скрипку, точно она была живая. Она покрывала звучание оркестра, овладевала людьми, поднимала в них бурю чувств. Притихший зал казался мертвым. Люди не дышали, не двигались, только воздух над ними, пространство белого зала — все представлялось наполненным чьим-то сильным, взволнованным дыханием — это было дыхание музыки.

Таня больше не видела ни скрипки, ни рук Георгия. Остались только его лицо, глаза, волосы. И ей начинало казаться, что нет даже оркестра, нет ничего, кроме этого дорогого лица, глаз. И именно это звучит, звучит неповторимо, неслыханно и прекрасно!

…Двести девяносто девятый такт! Как хорошо знакома Тане эта мелодия, которая вдруг отделяется от оркестра. Началась каденция. Взлеты и падения звуков — буря в тишине над безмолвствующим оркестром. Легкое, как воздух, тронутый трепетным крылом бабочки, звучит арпеджио. Где-то в неведомой глубине постепенно и чуть слышно возникает далекое звучание множества скрипок — в оркестре появляется мелодия главной темы. Снова задушевно поет могучая скрипка Георгия. Сейчас вся сила ее звука перешла в нежность. Снова что-то стремительное и неудержимое, как несущийся с гор поток. Потом широкое певучее анданте второй части. Сверкающий виртуозный финал.

Таня аплодировала вместе со всеми до неистовой обжигающей боли в ладонях. Вспыхнули люстры. Когда закрывался занавес, Таня заметила короткий ищущий взгляд Георгия и поняла: он искал ее. Захотелось крикнуть, что она видит его, что она здесь, что слышала его скрипку, что сию минуту придет к нему. Захотелось сейчас же, прямо из зала броситься туда, к сцене… Занавес закрылся.