За синей птицей

Заключенная… Человек, который должен «отбывать срок наказания» за совершенное преступление, которого общество изолировало от себя, который на какой-то срок должен быть лишен самых простых человеческих радостей… И тогда она с жадностью набрасывалась на письма тети Даши и искала в них ответа на страстное свое желание поскорее, поскорее стать такой, как все они, находящиеся за оградой колонии. И снова ей казалось, что ее наказали несправедливо, что ведь не виновата она в том, что не знала жизни, что не присматривалась к окружающим ее людям. Она опять начинала искать оправдания себе, разбираться в причинах, толкнувших ее в компанию Налима. Олег… Если бы она не встретилась с ним… Почему получилось, что это был Олег, а не Белоненко! Почему она не могла познакомиться с Иваном Сидоровичем где-нибудь в музее, на стадионе, в метро, наконец! И Марина закрывала глаза, представляя себе, какой могла бы быть эта встреча. А потом торопливо гнала от себя эти мысли, внутренне осуждая себя за что-то, словно совершала какое-то новое преступление. И может быть, не скоро еще осмелилась бы она определить то новое, что стало теперь ее настоящей жизнью, если бы не приехала в колонию Маша Добрынина. Марина никогда не делилась с Машей своими переживаниями и чувствами. О капитане она старалась говорить так, как говорила раньше — там, на старом лагпункте. И ей казалось, что она совсем мало говорит о нем. И она не замечала внимательного взгляда Маши, и грустного сочувствия в ее глазах, и длительного молчания, если Марина рассказывала ей о том, что сказал сегодня капитан Белоненко, и как он улыбнулся, и как эта улыбка красит его лицо. В тот вечер, когда Маша задала ей вопрос: «Смогла бы ты полюбить капитана?» — Марина не нашла в себе сил молчать. Они говорили о любви, о счастье, но обеим казалось, что в их жизни счастья не будет никогда.

— Ну, а если ты освободишься, то ведь сможешь остаться здесь вольнонаемной, и тогда — кто знает?.. — сказала Маша.

— Нет! Это значит — навязываться ему, бегать за ним, как эта Римма Аркадьевна, ждать, когда он заметит тебя! Я не могу так, Маша… Лучше уж уехать, чтобы не видеть его, не мучиться и поскорее забыть.

Маша печально взглянула на нее, вздохнула и сказала:

— Если это — настоящее, то никогда не забудешь… Я ведь не забыла…

Настоящее… Боже мой, конечно, настоящее! И тут же вспомнила Олега. Тогда тоже казалось, что настоящее. А теперь вот ничего не осталось.

— А потом еще, Маша, — печально сказала Марина, — зачем мне здесь оставаться, когда он не любит меня…

Больше они никогда не говорили на эту тему. И Марина продолжала жить той же раздвоенной жизнью, когда реальный мир становится призрачным, чужим и ненастоящим, хотя человек двигается, говорит что-то, делает что-то и внешне живет в этом реальном мире.

Она пыталась было реже встречаться с Белоненко, старалась не смотреть на него, когда он обращался к ней с каким-нибудь вопросом, один раз даже не пошла на совещание. Но однажды они встретились случайно, когда Марина возвращалась из леса с большим букетом первых ландышей в руках. Телогрейка ее вся промокла, в ботинках на деревянных подошвах, которые здесь называли «колодочками», хлюпала вода, руки тоже были мокрыми, как и волосы, выбившиеся из-под платка. Он только что вышел из своего дома, и сапоги у него были начищены, и короткая кожаная куртка затянута ремнем, и весь он казался таким подтянутым, аккуратным, подобранным, что Марине стало невыносимо стыдно за свой плачевный вид, за уродливые «колодки» на ногах, за старую телогрейку. Она хотела свернуть в сторону, хотя сворачивать было некуда: он видел, что она шла к воротам колонии. Они поздоровались, хотя утром уже виделись, и Марина невольно остановилась, потому что он заговорил о цветах, о лесе, куда он давно уже собирается сходить «прогуляться», да вот все времени не находит, и о том, что тетя Тина его ругает за невнимание и к ней и к самому себе.

— Она очень любит лес, природу, — говорил Белоненко, стоя рядом с Мариной и словно забыв о том, что надо идти в зону. — Но без меня не может далеко уходить, а мне все некогда… — И вдруг сказал, протянув руку к цветам: — Давайте отнесем их тете Тине… Хорошо?

Марина поспешно передала ему букет, но он отвел свои руки.

— Нет, вы сами ей отнесите. Пойдемте, — и повернул обратно, пропустив Марину вперед.

Она пробыла там не больше пяти минут, отдала Алевтине Сергеевне цветы и, отказавшись от чая, поспешно ушла, охваченная чувством счастья, хотя ничего особенного не произошло. А между тем, задержись она всего на две-три минуты у дверей комнаты, где остались Белоненко и Алевтина Сергеевна, она услышала бы слова, которые бы уже дали ей полное основание чувствовать себя счастливой.

— Убежала… — с сожалением сказала Алевтина Сергеевна. — Не умеешь ты, Иванчик, своего счастья устраивать.

— Не умею, тетя Тина, — глухо отозвался Белоненко, закрывая ненужный ящик стола. — Да и нельзя мне думать о ней.

— Пока, может, и нельзя, а потом станет можно, — уверенно ответила Алевтина Сергеевна.

— Потом станет можно, — машинально повторил он и, поцеловав свою названую мать, вышел из комнаты. Он еще успел увидеть, как Марина быстро входила в проходную будку. На голове ее, несмотря на сырой и сильный ветер, не было платка. Вот за сквозными воротами мелькнула ее тонкая фигура, вот она легким шагом пошла по центральной дорожке.

Белоненко вздохнул, улыбнулся каким-то своим мыслям и тоже пошел к воротам.

Но Марина ничего этого не знала и даже не догадывалась. И теперь, рассеянно слушая то, что говорил Горин, она из-под полуопущенных ресниц наблюдала за Белоненко и не видела никого, кто был рядом с ней в этой комнате.

Из кабинета Белоненко они вышли втроем: Марина, Галя Светлова и Маша.

— Пойдемте в лес, — неожиданно предложила Марина.

— Да ты что, с ума сошла? — рассмеялась Маша. — Ночь на дворе, а она — в лес!

— Ничего ты, Маша, не понимаешь. В лесу сейчас еще лучше, чем днем. Знаешь, все кругом так таинственно, тишина как будто, а прислушаешься — все оживает. И ничуть не страшно. Я могла бы так идти, идти, все прямо по лесу, до самого рассвета. Хорошо!

— Ну и иди, если тебе так там хорошо в темноте. Может быть, ты, Чайка, с ней компанию разделишь?

— Нет, — сказала Галя, — не пойду… Маша, а ты письмо получила? — Она сдержала шаг. Маша тоже остановилась.

— Получила… А что?

— От Сани? — Какая-то почти неуловимая перемена почувствовалась Марине в голосе Гали Светловой, и ей вдруг показалось, что надо их оставить вдвоем, потому что, может быть, сейчас они поговорят наконец-то о том, что касалось только их двоих, и о чем они раньше никогда не говорили.

— А знаете, девушки, я и в самом деле пойду в лес! — торопливо проговорила Марина и быстро пошла вперед.

Маша и Галя остались вдвоем.

— Если не хочешь рассказывать — не надо, — сдержанно сказала Галя, не получив ответа на свой вопрос.

Несколько мгновений Маша молчала, а потом, словно решившись, прямо спросила Галю:

— Ты мне скажи, что у тебя было с ним?

— Не думай плохого, Соловей… Саня мне жизнь спас.

— А Мурка?

— И Мурка тоже. У меня кроме отца только они двое и есть на свете. Было бы нужно — за них жизнь свою отдала бы…

— А за какие дела ты сюда попала? Тебя что, Санька воровать учил?

— Не учил он меня ничему плохому… И не разрешал воровать. Они с Муркой воровали, а мне не позволяли. А сюда я попала, когда уже без них осталась. Я в Москву поехала… Хотела отца разыскать, а они в Таганроге остались.

— Ну, и что дальше было?

Галя отвернулась.

— Не успела я отца найти — посадили меня. В сумку полезла, ну и…

Маша кивнула:

— Ясно. Только почему ты в милиции всю правду не рассказала? Про отца и про все другое?

— Про что другое? Где полтора года моталась и на какие средства жила? О Сане и о Мурке? Как они воровали, а меня кормили?..

— Я так и думала, — медленно произнесла Маша.