Волга - матушка река. Книга 1. Удар

Тот удивленно посмотрел на него:

— Не знаете, что ли? Правительство решило открыть ряд отделений Академии наук в Нижнем Поволжье и направило туда руководителей. Меня, например, к вам, в Разломовский район.

— Злые языки говорят, что отделение-то обосновали в Разломе ради… ради…

— Ради чего?

— Ради Аннушки, говорят.

— Болтают.

— Конечно, — согласился Аким Морев. — Конечно, вы могли бы Аннушку перевести и в другой район.

— О нет, трудно: у нее сад. Такой сад за один год не вырастишь. Ну, а отделение можно было б открыть и в соседнем районе, а можно и в Разломе. Ничего не изменится. Так я и решил, лучше в Разломе.

Аким Морев подумал про себя: «Я тебя, милый мой, все равно перетащу в город и заставлю руководить всеми агрономическими силами области, той же Еруслановской станцией, тем же Светлым опорным пунктом… и мы организуем новые опытные станции, новые пункты, а вместо отделения создадим филиал Академии наук, — Аким Морев чуть не рассмеялся и чуть не выдал свою затаенную мысль: Ларин достраивает пятиэтажное здание для управления строительства гидроузла. В центре этого здания — лаборатории, а боковые корпуса — квартиры. Но ведь правительство предложило перенести строительство городка гидроузла с правого берега Волги на левый. — Вот мы скоро к Ларину приступим «с ножом к горлу», скажем: «Отдай здание под филиал Академии наук».

По степи уже бродили вихри пыли, напоминающие футболистов: вдруг там и там поднимется черный, уходящий ввысь, как морской смерч, вихрь и побежит, побежит, а навстречу ему другой — и вот они оба столкнулись и рассыпались или в виде огромного штопора поднялись и ввинчиваются, ввинчиваются в голубое, чистое небо, да так, играючи, и убегают куда-то вдаль.

Это была как раз та самая пора, когда сев закончен, к прополке приступать еще рано, и потому в полях почти никого не было.

Поля выглядели странно, совсем не так, как, например, на Украине, Северном Кавказе, Кубани или на Средней Волге. Там все распланировано, распахано, засеяно, а здесь — вон огромная карта озимых, а рядом вечная целина — и на ней растет житняк или ковыль, вон еще карта яровых, а за ней опять или овраги, или голые, покрытые полынком степи: ни системы, ни порядка, а так — где вздумалось, там и распахали.

— Здесь зерновые культуры еще имеют, как бы вам сказать, кочевой образ жизни, — пояснил академик. — Нелепо, но факт: отпашут один участок, сожрут все питательные вещества и перекочуют на другой, потому вам и приходится метаться — то сей в грязь, то стоп — сей машинами. Полная зависимость от матушки-погодки. А вы ведь как будто марксист, слыхал я?

— Да, как будто, — улыбаясь, ответил Аким Морев, довольный видом озимых.

— И Якутов?

— Член партии… был.

— Зря. Ему бы в попы податься.

— Все-таки давайте остановимся. Посмотрим, каковы озимые, — предложил Аким Морев.

— Сей в грязь, будешь князь. Глупая поговорка. Она мне напоминает примерно такое: попал человек во двор к кулаку, а тот спустил собак… ну и лезь через забор, не то собаки задерут, — проворчал академик, выбираясь из машины и шагая к озимым. — Хороши озимые. У кого это в районе? — спросил он, пощупав землю, даже ковырнув корневища.

— У Зарубина, — пояснил Иван Петрович.

— Недавно рапортовал мне по телефону: выскочил… так и сказал: выскочил на первое место. И теперь наверняка — первым придет на элеватор, — добавил Аким Морев.

— На элеватор-то придет… Да с чем только? — возразил академик.

— С хлебом.

— А может, с сумой?

— Что это у вас мрачность такая?

— Видите? — Академик показал на бегающие по степи сизо-грязные штопоры пыли. — Это разведчики суховея. Любой колхозник их знает. Мы скоро попадем в район Астафьева, и там таких разведчиков нет: их подкашивают лесные полосы, да и содрать им с пахоты нечего: земля структурная, а не как тут — своеобразная зола. Здесь — простор ветру. И жди — грянет суховей и… тогда на элеватор с сумой, то есть к вам в обком — за ссудой.

— Каркайте, — все так же радуясь виду озимых, проговорил Аким Морев.

— Видите еще, — академик указал на степную дорогу, вдоль которой, как истуканы, сидели орлы. — Орлы. Они поджидают пищу — сусликов. Как выскочит из норки, так «мой». Там, где суслики, человек еще по-настоящему не приложил руки к земле. Суслик в поле, все равно что клоп в доме, — вот какая у нас есть поговорка.

И вдруг все резко изменилось.

В поднебесье пели жаворонки. Они купались в солнечных просторах, уходя все дальше и дальше в невидимую высь, и лили сверху на землю свои напевы — напевы весны. И на земле все иное: иная даже по цвету пахота. Если там, в соседнем районе, пахота рыже-бурая, выжженная солнцем, здесь она вороная, и на ней особенно густо сочатся зеленя озимых. Тут и там, перемежаясь с хлебами, лежат огромнейшие карты люцерны и ранних паров. А главное, во все концы тянутся ленты леса — дуба, татарского клена, и почти каждая балка перепружена: всюду блестят на солнце водоемы.

— Растет. Дуб-то растет, — прокричал академик, хотя вокруг было очень тихо и в тишине звенели жаворонки. — А ведь эти поля смыкаются с Сарпинской степью, лежат по соседству с Разломовским районом. Ай да Астафьев! Ай да Астафьев! Молодец — ученый муж.

Полосы леса еще просвечивали. Но на деревьях уже набухли почки, и они вот-вот лопнут, и тогда леса окутаются молодой кудрявой листвой. Сейчас же — все истекало лиловатой дымкой.

— Видите, Аким Петрович, — все так же выкрикивал академик. — Буржуазные ученые, особенно последователи Мальтуса, утверждали и доказывали, черт бы их побрал, что плодородие почвы стремительно убывает: человек, дескать, через зерно и всякие другие культуры забирает из почвы питательные вещества. А нижнедонцы захотели и доказали обратное: в полупустынной степи применили соответствующие законы агрономии и, собирая прекрасные урожаи, восстановили и плодородие почвы. Оно у них не убывает, а, наоборот, возрастает. Видите, даже по цвету земля стала другой. Вот во что надо вашего Чернова носом сунуть. А вы — лиманы!

— Лиманы на Левобережье — хлеб, Иван Евдокимович. Да и застрельщик вот этого, — показывая на поля Нижнедонского района, проговорил Аким Морев, — творец всего этого, Астафьев, тоже настаивал: воскресить на Левобережье лиманы.

— Ну? И он?

— И он… ваш лучший ученик.

Машина свернула с тракта и по ровному, утрамбованному грейдеру понеслась вправо — к Дону, В пути попадались ответвления — такие же грейдерные дороги, уходящие к летним станам, туда же тянулись электрические провода. В низинах широких балок набухали почками сады и стояли почерневшие за зиму огромные стога сена.

— Запасы-то какие у Астафьева… Запасы! Этот не пойдет к соседу за подаянием да со слезами: «Коров нечем кормить, спасай, брат. Ты коммунист, я коммунист — помогать должны друг другу». Вишь ты, что иные придумали: ты коммунист, я коммунист, у тебя есть, у меня нет. А кой пес тебе не велит завести это «есть»? Власть та же, земля та же, колхозники те же, агрономические законы те же. «Ты коммунист, я коммунист». Я бы таких на позорище выставлял. Дощечку ему на грудь, надпись «культурный лодырь», и напоказ его. — Академик повернулся к Акиму Мореву. — Как вы на это смотрите, товарищ секретарь? «Я коммунист, ты коммунист». А-а-а? Черта с два! Я-то вот коммунист: видишь, поля какие у наших колхозников, запасы какие у наших колхозников… а ты — не коммунист. Ты дрянь, обманщик партии, гниль, разложенец, чертополох, сорняк…

Аким Морев захохотал:

— Все ругательские слова собрал, Иван Евдокимович.

Нижнедонская станица, являвшаяся в годы гражданской войны центром белогвардейского казачества, лежала по берегу Дона, раскинувшись на бугристой меловой возвышенности, лбища которой светились на солнце, как гигантские черепа.

Издали было видно, что это не просто село-станица, а целый городок: красовались не только одноэтажные домики, но и многоэтажные жилые дома, школы, клубы, здания райкома, райисполкома и других учреждений.