Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна

— Мотор? — откликнулась Анна на запрос Ветлугина. — Да пожалуйста! Возьмите хотя бы тот, что из старого оборудования, заброшенного с Лены.

— Этакое старье! — возмутился тогда Ветлугин.

— Ничего, отремонтируете, — сухо сказала Анна, упорно не желавшая понять, как испортит этот мотор всю поэзию трудного дела дровозаготовщиков.

Он походил на разбитого параличом больного, много лет пролежавшего на грязной постели, и Ветлугин, — почти с отвращением осмотрев его и приказав немедленно лечить — сам наблюдал за лечением, чтобы только доказать Анне всю зряшность ее затеи.

Ветлугин любил свою работу горного инженера, был он и хорошим механиком, и теперь, когда далекое таежное предприятие обрастало сложными машинами, работал с особенным увлечением. Но он с предубеждением относился к техническому старью — это была его слабая струнка.

Наблюдая за движением первого груза на подвесной, он почти желал, чтобы где-нибудь заело. Но отремонтированный мотор действовал исправно, точно стремился вознаградить себя за время вынужденного бездействия, и Ветлугин, побежденный и тронутый, сказал:

— Прекрасно, старина!

Ветлугин вернулся из тайги рано утром, успел помыться в просторной приисковой бане, еще пустой, с чистыми, сухими после ночной уборки полами и лавками, и его лицо так и горело крепким румянцем. Все время, пока он жил в тайге, среди зелено шумящего и сваленного на землю леса, среди разъятых на части древесных туш и сказочно огромных поленьев, чувство приподнято-радостного, иногда томительного ожидания не покидало его. Это была тоска о «ней» и ожидание встречи с «нею».

Он посмотрел на окна Валентининой комнаты, и все мысли разом вылетели из его головы. Окна были открыты. На одном, припав к подоконнику, выставив круглые лопатки, лежала черная кошка. Она плотоядно глядела на синиц, копошившихся на елке у стены дома, и даже сладострастно мурлыкала.

При всей своей самоуверенности Ветлугин не имел никакого основания думать, что о нем скучали. Шаги его сразу стали грузными. Взбежав всего на шесть ступенек, он задохнулся, точно поднялся на шахтовую вышку. Он понимал, что просто ужасно явиться перед Валентиной таким вот — искательным, растерянным, неловким от избытка сил и чувства, но желание видеть ее немедленно, сейчас же, превозмогло колебания.

— А я ухожу на обед к Подосеновым… — сообщила Валентина весело, здороваясь с ним.

— Очень приятно, — сказал он, обиженный, но сияющий. — Вы всех гостей так встречаете?

— Нет, только вас и только потому, что рассчитываю идти вместе с вами. Но мы можем посидеть еще с полчасика у меня и поболтать. Как вы там жили, в тайге?

Валентина прошла через комнату, села на широкий диван, покрытый ковром:

— Посмотрите, какой чудесный диванчик вышел, а внизу ящики, а в подушках сено.

Она сидела, сложив на круглых коленях обнаженные почти до локтей руки, и смотрела на Ветлугина добрыми и лукавыми глазами. Ему захотелось опуститься перед нею, обнять ее, но она зорко взглянула на него и спросила:

— Что это вы такой румяный сегодня?

Он промолчал и сел, держа под мышкой сверток с пластинками.

«Румянец прямо прозрачный», — припомнил он слова Клавдии и поморщился.

— Вы опять принесли что-то, — полюбопытствовала Валентина, не без удовольствия наблюдая его смущение.

— Принес?.. Ах, да! — Ветлугин осторожно развернул бумагу.

Если бы Валентина захотела, если бы она позволила, он загромоздил бы покупками ее скромную комнатку. Он тащил бы сюда все, что смог добыть, как скворец в скворечню. Валентина разбудила в нем мучительную потребность хлопотать и заботиться. Как был бы он счастлив, имея право выбирать для нее платья, туфельки, какие-нибудь детские распашоночки, чепчики, косыночки — всю эту милую, трогательную мелочь, на которую он стал посматривать в последнее время с особенным вниманием.

Он затосковал о семье, но семья была немыслима для него без Валентины, а она или посмеивалась над ним, или смело, почти дерзко давала отпор всем его попыткам опекать ее.

— Я выбрал для вас несколько хороших вещей, — проговорил он, запинаясь, мрачнея от сознания того, что не смеет, не может высказать ей то, чем он жил в последнее время. — Вот «Элегия» Массне, «Лесной царь» Шуберта, а это «Вальс цветов» Чайковского…

— Спасибо, — ласково сказала Валентина. — Вы любите классическую музыку?

— Да, конечно, — ответил Ветлугин, продолжая машинально перекладывать пластинки. — Очень люблю. Музыка облагораживает душу. Люблю! — повторил он и, отложив пластинки, посмотрел на Валентину.

Она погладила кошку, перебравшуюся с окна на диван, и снова спросила:

— А гармошку любите?

— И гармошку люблю. — Ветлугин вспомнил разговор в магазине, улыбнулся.

— Она вас тоже облагораживает? — придирчиво допрашивала Валентина.

Чувствуя ее непонятное раздражение и остро переживая его, Ветлугин ответил с выражением грустной задумчивости:

— Да, облагораживает. Однажды я слышал игру лоцмана на Лене. Играл он мастерски. Да еще обстановка такая… Вдалеке унылые берега. Белая ночь. Простор. Страшный водный простор, на котором чувствуешь себя затерянным…

— Странно! Такой вы сильный, а говорите о грусти, о затерянности. И это не случайно. Я уже не впервые это от вас слышу. — Она неожиданно рассмеялась.

— Над чем вы смеетесь?

— Я вспомнила, что говорила Клавдия.

Ветлугин наклонил голову, сгорая от стыда и досады.

— Что могла сказать эта старая колдунья?

— Она говорит… что если бы она была помоложе, конечно, если бы понравилась вам…

— Перестаньте, — попросил Ветлугин.

Его цветущее здоровьем лицо стало таким жалким, что Валентина сразу перестала смеяться.

— Если бы вы знали… Я так одинок, — пробормотал он невнятно.

Валентине снова представилась Клавдия, но она подавила смех и сказала:

— Вам только кажется, что вы одиноки! У вас есть любящие родители, и сестры есть, а вот я… Я действительно совсем-совсем одинока… И мне никого — понимаете? — никого не надо!

— У вас, наверное, были тяжелые переживания, — сказал Ветлугин, подавленный внезапной вспышкой ее явного ожесточения против самой себя. — Кто-нибудь оскорбил вас?

Валентина медленно выпустила кошку из рук, пригладила ее взъерошенную шерстку.

— Я никому не позволила бы оскорбить меня… безнаказанно, — сказала она и побледнела.

— Тогда почему вы сами смеетесь над чужими чувствами?..

— Я? — Она взглянула на него, искренне изумленная. — Ах, вы опять о грусти! Виктор Павлович, милый… Ну, вообразите… сидела бы на моем месте такая… краснощекая бабища и вздыхала о своей несчастной женской доле. Кто бы ей поверил?

— Вы издеваетесь надо мной, — сказал Ветлугин и, неловко повернувшись, раздавил пластинки.

— А вы начинаете буянить?! — воскликнула Валентина и снова залилась смехом.

— Да, я скоро начну буянить, — пообещал он угрюмо и поднялся, кусая губы.

Валентина тоже поднялась.

— Пойдемте со мной к Подосеновым. У них сегодня какой-то особенный пирог и мороженое. Это мне по секрету сказала Маринка, а я по-товарищески сообщаю вам.

— Нет, с меня на сегодня довольно!

— Как хотите. А то я могла бы воспользоваться вашей порцией мороженого. Куда же вы? — Валентина посмотрела вслед Ветлугину и сказала, задумчиво улыбаясь: — Обиделся!..

Она шла по улице, счастливая каждым своим движением. Радостное предчувствие чего-то необыкновенного охватило ее и все нарастало даже от ощущения солнечного тепла, от прикосновения ветра, поднимавшего, будто крыло бабочки, край ее пестрого платья.

У террасы Подосеновых вилась по веревочкам фасоль, уже покрытая снизу мелкими красными цветочками. Цепкий, шершаво-шелушистый виток уса, как живой, прильнул к протянутой руке Валентины, потрогавшей на ходу зеленые листья. Она резко отбросила его, и стебелек сломался легко, неожиданно хрупкий. Она поглядела на него с жалостью, вспомнила о сломанных пластинках, о Викторе Ветлугине и поднялась по ступенькам.