Буря

— Погоди…

Когда Зина ушла, он подумал: хорошая девушка! Швырялись у нас подчас людьми… Теперь идет настоящая проверка. Кравченко… Его считали самым надежным. Сбежал… Про Иванчука говорили «трус», потом пришили — «шкурник». Почему? Комнату попросил… А Иванчук эшелон взорвал, герой, его посмертно наградят… Трудно было разобраться — жили спокойно, работа, учеба, у одного мамаша без комнаты, другой женится, быт… Ясно было, а туман. Теперь уж такой туман — и все-таки ясно…

Прошло еще несколько недель. Ротатор, листовки, отвратительные дамочки, грязные улыбки немцев. Где-то идет страшная война. Партизаны закладывают мины, взрывают. Да и здесь в городе сколько было покушений… А она должна сидеть, ждать. Шитье это она придумала, Степан тогда говорил «камуфляж… боевая работа…» Сидит, как в учреждении!..

Степан ее встретил, усмехаясь:

— Бориса знаешь?

— Какого?

— Говорит, с тобой в школе учился…

Зина рассмеялась:

— Конечно, знаю. Неужели он в Киеве?

— У партизан. Оттуда связной пробрался… Этот Борис спрашивал про тебя, сказал «если в Киеве, значит, с нашими…» Ну, и сентименты, через третьи руки это неинтересно, сама можешь догадаться.

В ту ночь, закончив работу, Зина долго сидела на кровати и смутно улыбалась. Она вспоминала, как Борис пришел к ней, читал стихи, как потом они встречались, говорили — долго, страстно. Она не могла вспомнить о чем, а тогда каждое слово казалось важным… Она и тогда знала, что это счастье… Только счастья не было. Как-то не досказали они самого нужного. Он уехал в Западную Украину… Замечательно, что жив, партизанит!.. И понял, что я — в строю, не усомнился… Значит, есть счастье!.. На один час Зина забыла про немцев про войну, жила Борей, мечтой о встрече: доскажем, поймем друг друга, больше не расстанемся…

А утром пришла переводчица:

— Мария Ильинична, я к вам с приятной новостью — вас вызывает госпожа фон Эхтбергер. Она такая милая, такая щедрая! Она подарила мне духи «Шанель» и две пары чулок. Какие у нее туалеты — все из Парижа! Прямо модная картинка. Она немного пополнела, нужно выпустить — вы сами увидите. Можете меня поблагодарить, это я вас рекомендовала.

Ей удалось встретиться со Степаном только через день. Он выслушал, помолчал. У Зины колотилось сердце: сейчас все решится… Но Степан сказал:

— Дело серьезное… Нужно с товарищами посоветоваться. Ты пока работай, выясни обстановку… — Он улыбнулся. — Смотри, не испорти ей платья, я-то не очень верю в твои портновские таланты…

Госпожа фон Эхтбергер волновалась: муж много раз предупреждал ее, что в этой стране ни на кого нельзя положиться, рубашку выстирать и то не умеют… Зина произвела на нее благоприятное впечатление, и все же было страшно доверить ей парижское платье из креп-жоржета.

— Я вас предупреждаю, если вы его испортите…

Она не сочла нужным договорить.

На следующий день Степан сказал:

— Товарищи одобрили. Слушай, Зина, нужно продумать каждую деталь… Как ты выберешься?..

Зина перешивала платье в комнате адъютанта. Рядом была кухня, где суетились две девушки и на табурете мурлыкал толстый немец-денщик. Пахло жареным луком. В комнате адъютанта было светло, пусто: фиксатуар, гильзы, альбом с видами Парижа. На стене — большая карта с наколотыми на нее немецкими флажками, один торчал под самым Ленинградом, другой немного левее Москвы. Зина вздохнула: страшно, куда они зашли! И повсюду нашим нужно держаться… Вот и там на самом верху — у Мурманска… Держатся. От Москвы отогнали. Флажки он не переставил… Денщик запел: «Ты пронзила мне сердце стрелою…» Степан ей рассказывал: «Диме загоняли булавки под ногти…» Говорят, что этот фон Эхтбергер — садист, любит сам пытать… Если посмотреть на него, не подумаешь — обыкновенный немец, толстый, скорее добродушный… Нужно работать, я ведь и половины не сделала… Мама, когда шила, приговаривала: «Данило, что ни шьет, то гнило…» Когда мама умирала, она хотела что-то сказать, не могла. Зина думала: какой ужас, она говорит самое важное, а я не понимаю… Потом мама лежала на кровати, крохотная, как кукла. Зине было страшно. Пришла старая тетка, почему-то завесила зеркало: «Нельзя, когда покойница в доме»… От этого стало еще страшнее. Странная вещь — смерть, говорят, пишут, думают, а все-таки непонятно… Зина вспомнила, как она готовилась к диссертации. «Преодоление смерти»… Тогда все казалось сложнее и проще. Теперь смерть рядом, может быть на кухне (хоть бы он петь перестал!) или за углом — на крутой улице. Страшно? Кажется, нет. А может быть, страшно. Мутит — как будто укачивает. Она ездила раз из Одессы в Ялту, и так же мутило… Боря хорошо написал про море, жаль, что не переписала, не помню. Сейчас хочется повторять стихи… Боря понял бы… Кто знает, вдруг все обойдется?.. Она ему расскажет, как шила. И думала о нем. Да, да, я ведь думаю о Боре… Буду повторять имя: Боря… Боря…

Спальня госпожи фон Эхтбергер помещалась рядом с кабинетом, где спал майор. Платье примеряли в спальне. Зина забыла поясок, побежала в комнату адъютанта.

— Где же вы пропадали?.. Нужно кончать, скоро мой муж вернется… Боже, посмотрите — вырез теперь не на месте! Я вам говорила, что нельзя так делать…

Вырез был на месте, и, повертевшись несколько минут перед трюмо, госпожа фон Эхтбергер успокоилась.

— Можете итти… Сейчас придет Вальтер… Костюмом займетесь завтра. Погодите, я скажу денщику, чтобы вас накормили.

— Благодарю, но я себя плохо чувствую. Боюсь, что начнется припадок, лучше добегу до дому…

Когда Зина ушла, госпожа фон Эхтбергер долго стояла перед зеркалом. В общем мне идет, что я пополнела, у меня такой жанр. Да и вообще противно, когда женщина худая. Вот эта русская с мордочки недурна, а дохлая и еще какие-то припадки… Мужчины этого не любят. Платье вышло неплохо. В Париже так шьют, что даже здешние портнишки не могут испортить. Жалко, что некому в нем показаться. Полковник не устраивает ни приемов, ни танцовальных вечеров. Типичный солдафон… Единственная оказия — это день рождения фюрера — Вальтер обещал пригласить офицеров. Но до двадцатого апреля целый месяц… Я заставлю Вальтера позвать капитана Гросса и к ужину надену это платье. Капитан очень мил, он смотрит на меня так, что хочется погрозить пальцем. Когда женщине сорок, такой шалун — находка…

Зина шла в полушубке, в крестьянском платке, несла корзинку с яйцами. Немцу, который при выходе из города проверял документы, пожаловалась: «Говорят — дорого, а разве куры теперь несутся?..» Немец ответил: «Не понимай», и Зина пошла дальше.

Снега было еще много, но был он серым, ноздреватым, обреченным. Под ногами хлюпала вода. Воздух, сырой и беспокойный кружил голову. Зина ни о чем не думала, старалась итти ровным шагом, а хотелось бежать. Ноги подгибались. Уж не накликала ли я какого-то припадка?.. Она улыбалась, шла с легкой туманной улыбкой.

Вдруг ей пришла в голову ужасная мысль: что, если не вышло?.. Степан говорил — проверенные… Но могли заметить. Она положила в вазу, туда никто не заглянет. Эта ведьма может поставить цветы… Глупости, никаких цветов теперь нет… Могли заметить, что она два раза забегала… Нет, тогда схватили бы… Могла не взорваться, хоть и «проверенная»…

Она снова перестала думать; еле шла. Когда ей показалось, что сейчас она свалится, она вспомнила: иду к Боре… И снова заулыбалась.

Солнце садилось, когда Зина услышала позади шум мотора, посторонилась, но автомобиль остановился. Зина вынула из корзинки засаленный пропуск, немцы не хотели смотреть, втолкнули ее в машину. Там сидели две девушки, плакали, говорили, что неповинны. Машина понеслась дальше; проехав еще десять или пятнадцать километров, остановились у поста. Офицер сказал: «Позвоните, что мы возвращаемся. Если нужно проверить дальше, пусть вышлют из Василькова…»

Зина, почувствовала облегчение: значит, взорвалась… Но он мог не ночевать дома… Сейчас будут пытать… Неужели не выдержу?.. Нужно все время что-то говорить — стихи или «Боря»… И вдруг она заснула, это было внезапно, как обморок. Ее разбудил солдат: «Иди!»