Рябиновый дождь

Директор немного отошел по отмели в сторону, прикрикнул на пса, чтобы тот не брызгался, а потом не выдержал и стал учить Моцкуса:

— Если рядом с подсадной сядут, то хоть поднятых не прозевай! Ты их — на подлете, тогда они прямо тебе под ноги падать будут!

— Знаю, — поморщился Моцкус и, подойдя к шалашу, осмотрел его оценивающим взглядом. — Надо было подальше от берега построить, да и колышек мог бы забить…

Недовольный, шел по отмели, пока вода не поднялась до верха голенищ, потом пригнул стебли камыша, один конец веревки привязал к ножке утки, а второй конец — к камышу. Вернулся к навесу и снова вспомнил об аварии: «Неужели этот мститель на самом деле?.. Невероятно! Скорее всего, Саулюс виноват. Гонял как сумасшедший, за машиной не следил… А Милюкас хочет помириться…»

Быстренько выкурил сигарету, вошел в шалаш, сел на пень, устроил упор для ружья, высунул стволы и стал ждать.

Уточка подергалась, попыталась клювом развязать веревку и наконец утихомирилась. Потом стала плескаться в воде, купаться, бить крыльями и звать подруг: «Кря-кря-кря!..»

Немного погодя она опять повторила призыв.

«Словно за деньги, — Моцкус нахмурился. Не нравился ему такой способ охоты. — Что-то отвратительное», — обругал себя и подумал, что и люди друг для друга довольно часто служат приманкой… Но не стреляются, выдумывают что-нибудь попротивнее.

Вдруг над его головой зашелестели крылья. Утки сделали большой круг и попадали в воду, но слишком близко от берега. Охваченный азартом, Моцкус хотел повернуться, но заставил себя сидеть спокойно.

«Лишь бы не выдать себя… — твердил. — Лишь бы они не почуяли».

Грохнул выстрел директора. Утки хотели было взлететь, но, посмотрев на подсадную, успокоились и подплыли под заросли молодой ольхи. Ждать не имело смысла, потому что еще несколько минут — и птицы скроются в дельте ручейка, заросшей густым аиром. Викторас внезапно выскочил из шалаша, повернулся и выстрелил по поднимающейся парочке из обоих стволов. Первая утка только по инерции скользнула по поверхности воды и тут же утихла, а вторая, успевшая подняться над ольхой, сначала пошла юзом, но тут же выровняла полет и скрылась из глаз.

«Слишком низко взял, — подбираясь по отмели к лежащей на воде утке, попрекал себя Моцкус. — Чуть повыше — и эта свалилась бы. Глупый замысел. Теперь возле этого навеса утки целую неделю не будут садиться», — он еще раз зарядил ружье и забрался в шалаш.

И на самом деле утки больше не садились. Подлетая к ольшанику, они как-то странно, под острым углом поворачивали к берегу или, поднявшись выше, летели своей дорогой. Собрав вещи, Викторас неторопливо направился к директору, выстрелы которого все еще доносились с той стороны озера.

— Ну и как? — поинтересовался он.

— Три.

— А я только одну.

— А подсадная?

— Жива-здорова.

— Ну их к чертям собачьим, оставим на другой раз. Меня чертовски мучает жажда.

Они не спеша направились к машинам. Увидев их, Капочюс даже удивился:

— Так рано?

— Смеркается… Да и песика жалко: целый вечер мокнет в воде, — объяснил Моцкус, чувствуя, как нарастает раздраженность, смутная неудовлетворенность собой. — Мне теперь следовало бы поехать в больницу, а не идти в баню. — Он сел в машину и до самого хутора Жолинаса не сказал ни слова.

Приехав на место, Викторас молча огляделся. Он все еще жалел, что уступил директору лесхоза. Вокруг многое изменилось. Цвело лишь несколько осенних цветов. Зеленели пышные кусты, журчал ручеек. А в конце двора, рядом с этой гармонией и красотой, возвышался испоганенный бульдозером альпинарий, валялись камни и старые кирпичи кустарного обжига. Ему было приятно вспоминать те странные, заполненные забытьем и счастьем дни, которые он провел здесь вместе с Бируте, но для подобных воспоминаний требуется одиночество. Присутствие других людей заставляло его стыдиться того, что на самом деле было прекрасно и хорошо. Заглушая воспоминания, Моцкус старался убедить себя, что любовь — всеобщий инстинкт, расширяющий кругозор интеллекта, увеличивающий возможности человека, просветляющий его переживания и дающий начало безграничному энтузиазму…

«Тьфу!» — он громко сплюнул и посетовал на свою привычку все анализировать и осмысливать. Теперь ему казалось, что любовь всегда честна и благородна, даже если все вокруг несправедливо и враждебно. Любовь не признает ни времени, ни расстояний… «Это вечное чувство, хотя человечек может любить всего несколько десятков лет, — стал издеваться над собой и опять вернулся к тому, от чего хотел уйти: — Тогда почему мы расстались? Какая собака нам дорогу перебежала? Видимо, надо отличать подлинную любовь от ее иллюзий, от страсти, которая время от времени овладевает нами, когда мы встречаем красивую женщину. Тогда-то мы и отключаем разум, хотя любящему человеку следовало бы сразу замечать все ошибки любимого, все его недостатки. Безоглядная страсть заставляет нас обожествлять человека, но, не обнаружив в нем идеала, созданного нашим воображением, начинаем его ненавидеть и искать того, чего в жизни вообще не существует и не может существовать…»

В предбаннике Моцкус стащил тяжелые сапоги, снял мокрую одежду и большими глотками выпил пива, налитого в кувшин. Немного отдышавшись, не спеша осмотрел расставленные на столе свечи, разложенные кушанья и опять предался воспоминаниям…

«Нет, я правда любил и продолжаю любить ее, только какая-то преувеличенная гордость, какая-то никчемная амбиция, это проклятое лицемерие, родная мать ревности и обмана, испортили все. Ведь от колыбели и до гроба мы бредем по бескрайнему болоту самых разнообразных условностей, думая, что это и есть жизнь. А на самом деле она проходит где-то стороной. И лишь когда человек устает, он начинает жить духовной жизнью, и тогда многое проясняется, упрощается. Люди ищут коротких путей к счастью, поэтому и спотыкаются, не достигнув его… Вот чего не поняла Бируте».

— О чем так задумался? — раздался удивительно знакомый голос.

Викторас поднял глаза и увидел перед собой…

— Бронюс! Старый бродяга! — Моцкус вскочил и обнял своего друга студенческих лет. — Значит, ты и есть тот хромой прокурор?

— Я, дружище, я!.. Не устоял перед соблазном… Сто лет! Но ладно уж, наверно, от важных мыслей оторвал?

— Ничего особенного, — неожиданное и искреннее чувство радости было омрачено вопросом Бронюса, в котором Викторасу послышалось подобострастие. Он вновь скис и прикинулся таким, каким его хотели видеть друзья. — Хорошо было бы поговорить с тобой, но здесь что-то не так. Жолинас как в воду канул: все настежь, а его нет… И наш бинокль кто-то унес…

— И прекрасно!.. Зачем этот вонючка нужен? Банька натоплена?

— Натоплена.

— Закуска есть?

— В том-то и дело, что почти нету: пива — бочка, водки — ящик, консервов — гора, а хлеба — ни кусочка, поэтому мне так стало грустно, что хоть плачь. Точно, я никогда еще не чувствовал себя таким одиноким.

— Йонас подскочит, пока магазины не закрыты! Вот и вся проблема, мой милый… Пока не закрыты. А насчет грусти — ерунда. Воспользовавшись вынужденным одиночеством, большие и смелые люди создавали произведения огромной значимости. А мы здесь втроем.

Он разделся, вошел в баньку и плеснул на камни горячей воды. Потом еще и еще, пока не начали гореть уши. Тогда он забрался на полок и вытянулся во весь рост. Жар окутал его, приятно, расслабил мускулы. Появился Бронюс, и Викторас, сомлевший от наслаждения, стал выкладывать ему свои мысли;

— Но одиночество, Бронюс, не каждому идет на пользу. Одиночество просветляет благородное сердце, а грубая душа от одиночества только еще сильнее черствеет. Одиночество — благодать для великих душ, а для маленьких оно суть страшное оружие пытки.

— Послушай, Викторас, иди ты к черту… Я столько лет не видел тебя, а ты мне передовицы читаешь. Правильно директор предупреждал меня: изредка с тобой встречаться очень интересно, но каждый день — не приведи господь.

— Почему? — удивился Моцкус.