Колымский котлован. Из записок гидростроителя

— Ну как, наелись? Хватило?

— Еще осталось — лавровый лист.

— Тогда встать, — командует Гена, — выходи строиться.

Закуриваем на крыльце. К столовке подруливают два рейсовых автобуса. Парни наперебой ухаживают за пассажирками.

— Пацанва, — говорит Василий и качает головой.

— А сами-то какими были. Вспомни?

— И верно, — соглашается Поярков. — Вроде бы давно живешь, а оглянешься…

— Помнишь, как тебя Тонька отшила?

— Как это отшила? Может, я сам не захотел.

— Вот те раз, сколько ты за ней ухаживал…

— Так я и помню.

— Антонину, да не запомнить…

— Ну что, хлопцы, сосватали?! А ты-то, Володя, вот скажу Татьяне.

— Да вы что, дядя Вася, я так, землячку встретил.

— Ну если землячку, тогда ладно…

Гена уже надрывается — сигналит. Парням неохота расставаться с девушками, договариваются о встречах, приглашают на стройку. И, показывая удаль, лихо запрыгивают в летучку.

— Может во-он ту, блондинку в шубке, возьмем, а?

— Ничего девушка, симпатичная, можно, — поддерживает ребят Василий Андреевич, — только вот боюсь, Славка отобьет.

— Не-е, дядя Вася, будьте спокойны, у нас это не принято, уводить у товарища.

Обшитые дерматином скамейки холодят, и Славка садится на свою ногу.

— Вон дед — тоже холостой, вот кого бояться надо…

— Мы тут все холостые.

— Вот еще был такой случай…

Минут через пятнадцать Гена подрулил к поезду.

В открытую дверь снежными бляшками искрится воздух.

На остывших скатах синими, зелеными, красными огоньками сверкает снежная копоть.

Сварщик Зотов показывается из-под «Стратега».

— Вячеслав Иванович! — кричит он. — Мой драндулет просит каши.

Славка выпрыгивает из машины.

— Ну что, сачок?

— Сачком малявок вылавливают. Это тебе Николай Зотов говорит.

— Знаю, знаю, все знают, дипломированный сачок. — Славка нахлобучивает Зотову сварочную маску на лицо.

— Каша — мать наша, — и поднимает капот.

Двигатель весь в масле, из блока шатун торчит.

— Вразнос пошел.

— А, а не золотуха, так понос, — махнул рукой Славка.

Всю ночь меняли двигатель на саке.

Утром ребята своим глазам не поверили: объявился Паша Зверев и привез диск. Лицо у Паши вытянулось, осунулось, как у летчика-испытателя, преодолевшего сверхзвуковой барьер.

— Ты бы, Паша, прилег. Иди в мою машину, пока мы тут возимся.

— Да что ты, дядя Вася, груз у меня не терпит отстоя. Игрушки везу — детский сад открывают…

— Ну-ну. За помощь спасибо. Что нового на Большой земле?.

— Все по-старому. Ну, я побежал.

— Беги, беги, Паша…

Вечер припал к земле, затопил распадки синим дымом, потухли шпили гольцов. Поезд подошел к спуску, остановился. Парни глазами прикидывают спуск. Сойдет, что терять время на страховку — в крайнем случае подбросим «закуски». Слесаря-сменщики выстраиваются на всю длину поезда, у каждого на плече по чурке. У одной из машин столпились водители. Проталкиваюсь. В центре Володя Гущин, губы у него дрожат.

— Ты че молчишь, Владимир? В пехоту тебя списать? Зачем рвешь мотором, а если бы не удержали… или тебе жизнь товарищей…

— Дядя Вася, — тихонько говорит Славка, — у него отец умер, Паша телеграмму привез.

— Пошто сразу не сказал? — Василий Андреевич отмерил глазами пространство, которое предстояло одолеть на спуске.

— Владимир, иди в мою машину.

У Гущина сразу опустились плечи.

— Может, ты, Володя, сам поведешь?

— Поведу, дед.

— Поехали.

Володя побежал к своему тягачу.

Поезд вышел на спуск и сразу всей массой стал напирать на тягачи. На повороте тягач съюзил. «Телега» сразу стала напирать и давить своей массой, набирая ход. Парни побросали под колеса «закуски». «Колымага» словно споткнулась. Но тут же, пожевав шпалы, чурки, снова стала набирать ход. Парни бежали за поездом и бросали новые «закуски».

— Вот чертова кобыла, разнесет…

Но коренной тягач вовремя сориентировался, поддал газу и выровнял поезд — выдернув на прямую. Молодец, Василий Андреевич. «Колымага» начала сбавлять ход, скоро спуск кончился, и «Колымага» остановилась.

— Ну, кобыла, кобылка, кобылица…

Ребята похлопывают вороненые бока тяжеловеса. Перекур — и снова в путь.

— Садись, Антон, ко мне, — приглашает Василий.

Залезаю в кабину.

— Интересно, Антон, человек устроен. Ты ведь сам себя не видишь, как стареешь, верно? Нет, я серьезно.

— Ну, а зачем это надо, сплошные были бы переживания, только бы пялился в зеркало…

— Это ты верно говоришь. Иду я как-то около общежития. Ребята на турнике упражняются. Ну, думаю, дай-ка я подзадорю — как бывало, разрешите, молодежь? Пожалуйста, говорят, какой разговор. Взялся за перекладину, какое там «солнце»… А вот вчера в кузов надо было зачем-то, взялся за борт, лег брюхом, а корму преодолеть не могу. Думаю: кто-нибудь из ребят шуткует — держит, — оглянулся — никого, ты знаешь, даже жуть взяла. Может, пора в тираж?

— Не знаю, Василий, не знаю…

— А ты знаешь, ведь бросал, ничего из этого не вышло, я тебе разве не рассказывал? Одиночество, брат, та же неволя. Пока, видать, руки гнутся… — Василий помолчал. — Купили мы, значит, домишко, как и мечтал — на краю села, на берегу озера. Утром выйду на веранду, потянусь, подышу. Сяду, как профессор, в плетенное из прутьев кресло. И сижу, дремлю, как кот. Александра Григорьевна моя с кринкой в руках вокруг топчется, к щеке прикладывает — не холодное ли? Тьфу! — Василий сплевывает в боковушку и поднимает стекло. Но я-то вижу, приятно ему вспомнить.

— Попью молочка и глазею на ветки в саду. В прогалине озеро маревом исходит, такое сонливое. Поначалу чуть свет я уже шлепаю веслами, кукушку слушаю. А потом, знаешь, свыкся, обленился, дотащусь до берега, брошу торбу, а сам вернусь. А Григорьевна тут как тут, парунья, с оладушками, творожничками, сливочками и все кудахчет: «Вот и правильно, отдохни, Вася, ты свое открутил».

— Съем яичко всмятку или цыпленка и опять на боковую. Веришь, манеру взял после обеда в гамаке дрыхнуть под яблоней. Стану, маленько похожу, ноги в коленках начали ныть. Какой-то в пояснице кол образовался. От озера стало тянуть сыростью — тухлятиной. Камыши хрупают, как ржавое железо. Другой раз моя Григорьевна смотрит, смотрит, да и скажет: «Ты чего, Вася, потерял?»

Махну рукой — и на люди. Люди добрые — в поле, на фермах, а я в модных ботинках по сизой пыли шлепаю, кур пугаю. Где занавесочка дрогнет, где калитка всхлипнет, и так до самого сельпо. А у сельпо, смотришь, мужики на завалинке — припаришься, поставишь поллитровку — все равно у них свое, у тебя свое не клеится. Тебе, Антон, не приходило в голову понять течение мысли окружающих тебя людей, да и своей тоже?

— А язык на что? Чего тут понимать.

Василий умолкает.

Вдоль дороги тянутся притихшие карьеры, бездействующие промприборы. Только на отдельных полигонах бульдозеры оголяют землю. В густой синеве маячит гряда сопок. Мы к ним подбираемся коридорами, ущельями. Перевалим хребет и пойдем вплотную к Колыме, тогда спустимся.

Из-за хребтов вдруг надвигается черно-синяя туча и накрывает нас снегом.

— Кошмар, — Василий вылезает из машины, идет вдоль поезда в хвост.

«Если надолго затянет, горючка кончится. Как тогда быть?» — соображаю я.

Возвращается Поярков.

— Антон, может, отпустим Вовку, мается человек со своим горем. Пусть Гена свезет его.

Снег настолько плотный, что только по «дворникам» и угадываем, где голова, где хвост у машин. Василий стучит кулаком в дверку. Открывает Вовка.

— Володя, может, все-таки поедешь?..

— Поздно, пока соберусь…

— Поезжай, Володя, может, тебя ждут.

— Свои-то есть? — спрашиваю.

Володя отрицательно мотает головой.

— Мама умерла, когда мне было три года.

Мы разговариваем с Володей, а Василий принес полную шапку денег. Я тоже выворачиваю карманы.

— Возьми с собой и Татьяну, вдвоем сподручнее, — говорит Василий Андреевич…