Барсуки

– Так ведь это часто у нас чего-нибудь выходит! У меня вот братеня в этой самой валере замотало. Он полез чистить валеру-те, а там весла такие, картошку с водой мешают. Мастер спьяна пустил машину, ну братеня и начало хлестать! Как чиркнуло по ногам, он так и перкувырнулся... Его по голове тогда... Он опять первернулся, и опять его по голове. Обрубок заместо парня вытащили! – предисполкому становилось говорить гораздо легче, чем в начале. Он удивился и опять заглянул Антону в лицо.

Тот был широк в плечах, и всего его, угловатого, плотно охватывало зеленое сукно. Солнце падало на коленку ему, она была широка, со впадиной; чашка была ниже и сильно выдавалась вперед. Лицо Антоново было серо, точно всю жизнь в сумерках прожил.

– Много вас там работало? – спросил Антон, и, хоть был строг его вопрос, не было от него холодно.

– Да нет... около сотни что-нибудь. Да нет... и сотни не выйдет! На крахмальных ведь только по осени и работа, когда картошка. Да и как сказать, мужики ведь работают. Вот нас оттуда только трое и вышло!..

– Но ведь и другие заводы есть? – спросил Антон.

– Как же! – дернулся вперед предисполком. – Пеньковых есть два, льнопрядилка еще... Маслобоек вот четыре цельных!

– Лесопильный еще... – спокойно вставил Антон, снимая пылинку с гостева колена.

– Это какой лесопильный? – удивился предисполком.

– Да Егоровский-то!

– А! да ведь сгорел Егоровский-те!.. в позапрошлом году сгорел, – и виновато поиграл пальцами. – А вы что, бывали у нас раньше?

– Приходилось, – неопределенно отвечал Антон и отошел к окну. – Ты меня зови на ты, я не люблю... – прибавил он уже от окна.

Вечер уходил. Оранжевые полосы лениво ползли по вагону. В соседней теплушке пели, – в припевы, пламя на столе начинало дрожать: песня была громкая, задорная.

– Там что... Суския виднеется? – спросил вдруг Антон, показывая на белую, в меркнущих потоках солнца, церковь.

– Не-ет, это Бедряга! – поправил предисполком.

– Ну да, конечно! Суския же потом... – чуть заметно смутился Антон.

– Нет, сперва будет Рогозино, четыре версты... а потом уж Суския.

– Верно, верно... – и Антон, впервые за все время разговора, улыбнулся. Улыбка у него была какая-то губная: улыбались одни губы, глазам же не было никакого дела до губ, у них было свое занятие – глядеть.

Тут щелкнула ручка двери, вошел Брозин, а из-за спины Брозинской высматривало красное потное лицо. Брозин был роста высокого, и даже, пожалуй, чересчур. А потное лицо сунулось вперед, но попало в пучок лучей и тотчас же пугливо откинулось назад.

– Иди сюда, поближе... вот сюда иди! – сказал Антон, не двигаясь от окна. – Это ты начальник станции?..

– Нет... я помощник, – взволнованно отвечал тот, отрицательно покачал головой и взмахнул фуражкой. Руку с фуражкой он держал вдоль тела, правую руку держал на ремне. На пальце его блестело обручальное кольцо. Он был в синей ластиковой рубашке, но холодно ему, очевидно, не было. – А начальник где? – поморщил лоб Антон и почесал руку выше кисти.

– Уехал-с. Телку поехал-с случивать... Хотел заодно уж и к жене заехать, у них там жена живет-с!

– А звать как? – спросил Антон, отходя к столу, где бумага.

– Жену-с? – покосился потный на предисполкома.

– Не жену, а этого вот... начальника твоего.

– Его Аркадий Петрович, а жену...

– Да нет, не то! Я фамилию хочу узнать. Какой он мне Аркадий Петрович!. – без тени раздражения оборвал Антон, наблюдая, как при каждом дыхании помощника двигалась заплата на его рубашке над ремнем.

– Усердов ему фамилия. Аркадий Петрович Усердов! – почти выкрикнул помощник, изнемогая от самых различных ощущений.

– Не больно усерден... – холодно сказал Антон, приписывая что-то на узкую полоску бумаги, уже исписанную на две трети. Кстати он затушил свечу. – Ты будь добр, не отводи меня на запасной. Ночью я съезжу в губернию, а уж утром... там уж твой гость! И потом, там в паровозе неисправно что-то... Сделай услугу, поправь до ночи. Там тебе машинист скажет, что, – и только тут заметил: – а кольцо где же? вот что на руке у тебя было!

– Снял-с! – с вытаращенными глазами и в ужасе прошептал помощник.

– Зачем же ты снял кольцо, чудак ты, я ведь не украду... – неприязненно улыбался Антон.

– Обручальное-с! Может, думаю, не понравится. Я и снял-с...

– Ты сколько лет на этой дороге служишь? – строго спросил Антон.

– Пятнадцать... – совсем тихо сказал помощник, и заплатка на его груди задвигалась быстрее.

И снова комиссар Антон глядел в окно. Солнца уже не было. Зайчики на стенах потухли. В вагоне сразу наступили сумерки. Брозин склоняясь к уху предисполкома, убеждающе шептал что-то.

– О чем это ты?.. – обернулся Антон.

Предисполком жевал папироску, потом наклонился и взял свою шапку с койки.

– У нас вчера беда тут случилась... – он поморщился. – Товарищ из губернии... поехал в Гусаки, село у нас такое!.. Ну, а барсуки проволоку протянули. Так вот труп его сейчас привезли... Приказ был доставить в губернию.

– Может быть... – вкрадчиво вскользнул Брозин и в голосе его проскользнула большая искренняя убежденность. – Я вот тут предлагал... митинг бы устроить по этому поводу, а? Я бы мог выступить, потом вы, да и он тоже... Здорово укрепило бы ваших, а?

Антон будто и не слышал.

– Пойдем, сходим к нему, – сказал он, не выделяя слов, и пошел в угол накинуть на плечи шинель. – Он где?

– Там, за платформой, у дороги... – почти шепнул Брозин.

Они вышли из вагона и перешли платформу. Горели костры под насыпью, толклись у походной кухни люди. В небе, еще не утерявшем голубизны, сияла первая звезда. Стало совсем прохладно и дрожко.

Крестьянская подвода стояла тотчас же за телеграфом, привязанная к столбу, где когда-то стояла иконка, на которую крестился Брыкин в приезды домой. Понурая клячонка вяло жевала сенную труху, кинутую прямо на снег. Несколько человек из приехавших с Антоном стояли кругом. Сам возница, мужик в валеной шляпе и с неразборчивым лицом, отошел подальше в поле. Антон подошел к телеге и, приподняв рогожу с лежавшего под ней, долго глядел. Брозин засматривал через его плечо, хотя места и было достаточно.

– Ишь ведь, как они его... догадливо, – как бы про себя и кривя губы сказал Антон и обратился к подошедшему вскоре вознице. – Вы там хоть бы лицо ему отмыли! – тихо упрекнул он.

– Прикасаться не велено! В прежни-то времена так за это бы знаешь как? А не токмо что!.. – с пронзительной готовностью прокричал возница, помахивая снятой шляпой.

– Та-ак, – медлил Антон и все глядел в мертвого. Брозину, забежавшему с другой стороны, показалось, что один глаз у Антона стал меньше другого. – Ты его знал? – спросил Антон у предисполкома.

– На партконференциях встречались... Башковитый, из губкома он!

– А... из губкома, говоришь?.. – повторил Антон и осторожно опустил рогожу, точно боялся разбудить. Была необычная торжественность в этом: человек молча приветствовал чужого же, но о котором знал уже, казалось, все, – с которым связан был кровней, чем с братом, – и которого впервые видел – обезображенным. Весенняя тишина была чутка и глубока, и холодна, как родниковое озеро. Меркли тени.

– А ну, товарищи, – сказал Антон своим, стоявшим вкруг без шапок. Вы снесите его ко мне в вагон! Он со мной в губернию поедет. – И, заметней хромая, отошел от подводы.

Какая-то птица пересекла воздух, шумя твердым, негнущимся крылом.

– Мы вон там и присядем, – сказал он уездникам и показал на раскиданные возле стрелки шпалы.

– Митинг-то как же?.. будем устраивать? – настоятельно лез Брозин, падая духом.

– Эк, какой нескладный ты! Кого ж ты митинговать-то будешь, – меня, что ли?.. – досадливо повернулся Антон.

– Нет... зачем же вас! – замялся тот. – Вон их... – он кивнул на пылавшие в отдаленьи огни.

– Так их нечего уговаривать, – криво усмехнулся Антон, садясь на шпалу. – Они крепче нас с тобой стоят. Моих пятьдесят человек положение на фронте не раз спасали! Понял?