Барсуки

Брозин стоял на открытой платформе вместе с предисполкомом, рассеянно наблюдавшим, как из теплушек выскакивали Антоновы люди, и глядел на небритую, впалую, с обвисшим усом, щеку предисполкома, также окрашенную светом опускающегося солнца. Огромный простор лежал вокруг, и весь он трепетал, казалось, животворным весенним вольным духом. – Брозину стало прохладно в кожаной тужурке.

– Сергей Семеныч... – позвал он предисполкома, – зайдем, что ли, в вагон к нему... знакомиться, а?

– Так ведь он выйдет сейчас... стоит ли? – неопределенно переспросил предисполком, пощипывая редкие волоски своей бородки. – Он повернул к Брозину скулатое мужицкое лицо, осветившееся оранжевым, – защурились маленькие и грустные его глаза. – Что тебе в нем? Центровик как центровик и ничего боле!..

– Ну, так что ж! – попетушился Брозин и попросил папироску, но папирос у предисполкома не было. – А большого, знаете, размаха человек. В губкоме его очень хвалили, – пыхнул воображаемым дымком. – В Самаре в неделю справился! – видно было, что он гордится приехавшим Антоном. Поболтаем там с ним, а? – кивнул он предисполкому, но тот все глядел, не моргая на мутневший диск солнца, покидавшего на ночь его уезд.

– А ну и пойдем пожалуй, – нехотя согласился он, затопорщив брови и отрываясь от солнца. Он еще шире распахнул свой полушубок. – Жарко становится, – сказал он. – Пойдем, пойдем... я не отказываюсь, – уже охотней предложил он и пошел.

Люди галдели и топтались на защебененной платформе. Один какой-то, рослый и в шапке-кубанке с красным верхом, дружелюбно мял другого, латыша, крупного, невозмутимого, стоявшего как гора супеси, – обхватывал за плечи, за шею, силился пригнуть к земле. Остальные стояли кругом, задорили, шутливо советовали гнуть ниже, обхватывать плотнее. В стороне несколько хозяйственных – щепой и мокрой соломой разводили огонь под чайником, висевшим на штыке; штык был вбит в дерево, уже облепленное молодой листвой. Хозяйственники внимательно проводили глазами предисполкомова спутника, побежавшего вперед.

– Машинка-то уж больно мала у вас, скудна... – сказал предисполком, кивая на чайник. – Не хватит на всех-то!

– Нам эта машинка три похода выслужила. Колчака с нею били, – сказал один, глядя себе за пазуху, за оттянутую гимнастерку. Он поднял глаза на остановившегося возле него предисполкома, и оба засмеялись: маленький сидел на доске, оторванной неизвестно откуда.

– Она ненужна там, валялась... – оправдался маленький, плотнее усаживаясь на доску, о которой намекал. – Без дела торчала...

– То-то, без дела! – сказал предисполком и пошел дальше.

... Они поднимались на площадку пассажирского вагона, их остановил часовой, потребовавший документы. Брозинские щеки зарумянились, и пока, целых три минуты, искал в карманах какой-нибудь бумаги, ощущал особенно ярко, что он совсем не страшный, а даже маленький во всем том урагане, который приходит внезапь и глубоко разрыхляет слежавшиеся, обесплодившиеся слои. Первым проходя в вагон, он вдруг сгорбился и оглянулся на предисполкома; тот уже застегнул на все крючки свой нагольный полушубок. Что-то поняв, Брозин хотел сделать то же самое, но запутался в пуговицах, застегнул как-то вкось, опять расстегнул, смутился и тут увидел Антона.

Перегородки в вагоне были убраны. Было пусто и просторно. Оранжевые блики на стене, падавшие в окно, служили ныне единственным украшением неприютного Антонова жилища. У задней стены низкая дощатая койка на поленьях была постлана серым одеялом, с каемкой. Два окна забиты досками, одно сверх того завешено полосатой матрасной тканью, по четвертому звездами разбегались трещины, имея центром дырки от пуль, – все говорило о долгих и опасных мытарствах, вынесенных вагоном в путях товарища Антона. Стоял еще стол возле койки, на нем лежала бумага, и, почему-то, горела свечка – пламя ее, еле приметное в солнечном блике, качалось. Ни книг, ни хлеба, ни оружия не лежало больше на столе: даже газеты отсутствовали. Сам Антон, оранжевый от солнца, несмотря на зеленую гимнастерку, неподвижно стоял возле пятого по счету, пыльного и немытого окна и, не моргая, кажется – исподлобья, глядел на расстилавшиеся вокруг станции дымчатые, оранжево-голубые пространства.

– На виды наши любуетесь?.. – улыбчато сказал Брозин, ощутив прилив бодрости, потому, что справился наконец с пуговицами прежде, чем увидел его Антон.

– Здравствуйте, товарищи, – не сразу произнес Антон и сделал шаг к вошедшим, а Брозин сразу заметил, что приезжий хром.

– Вот... погреться зашли! Замерзли как два цуцика... – улыбаясь, сказал Брозин и тотчас же упрекнул себя за некую неискренность тона. – Холодно у нас тут! Весна наша не особенная... – и искал папирос на Антоновом столе, но папирос там не было. – Чего-нибудь курительного нету у вас?.. – заикнулся он, стремясь придать себе простоту и общительность в глазах Антона, но курить ему уже не хотелось.

– Это ты и есть здешний председатель? – не без любопытства спросил Антон, охватывая Брозина коротким взглядом.

– Нет, не я... Это вот он! – испугался чего-то Брозин и обернулся к предисполкому. Тот стоял в тени, глядя на горевшую без смысла свечу.

– Ну, здравствуй, – сказал Антон, подходя к предисполкому. Тот поднял глаза и в них стоял вопрос. – Что это вы тут бедокурите?..

– Мужики! – вздохнул предисполком и переступил с ноги на ногу.

– Мужики, чего вы хотите! – повторил сбоку Брозин. – В хвосте революций, товарищ! Возьмите вот хотя бы французскую... Например, Вандея!

– Ты что ж, в газете местной работаешь? Пишешь, что ли? – прервал уже без всякого любопытства Антон, глядя в пуговицу Брозинской куртки.

– Статейки иногда... работы много! – заторопился Брозин и ждал, что Антон спросит его о месте службы, но Антон не спросил.

– Будь добр, пойди, позови сюда начальника станции, – не меняя тона, попросил Антон, все глядя в несчастную пуговицу. – Найди и приведи...

– Часовому сказать?.. – поправил вопросом Брозин.

– Как же часовому? Часовой, значит ему на часах и стоять. Ты сам сбегай! – убедительно проговорил Антон и отвернулся к предисполкому. – Садись вот тут, поговорим давай... – Антон указал на койку по которой разлеглись теперь рябые оранжевые полосы – Кури, если, хочешь, – сам-то я не мастак по курительному делу. Так, на всякий случай, имею... – и достал из корзиночки, стоявшей под койкой, уже распечатанную пачку папирос. – Это тебя Сергеем зовут? Ну-к, вот тебе Никита кланяться наказывал, он теперь там у нас по военному делу орудует... Помнить велел!.. Сам-то из мужиков, что ли?

– Да, я здешний. Да ведь и Брозин здешний... вы напрасно на него давеча напустились. В нем маштаба, конечно, нет, мужиков опять-же не знает! а так, вообще, он хлопотливый, преданный, ничего... – конфузясь, говорил предисполком. – Я-то на крахмально-терочном тут работал...

– На крахмальном... – Антон помолчал. – Патоку-то ведь там же выделывают? Я вот кстати, – начал он, усаживаясь плотней и разглаживая обшлаг гимнастерки, – давно интересовался... Картофель после варки... что там с ним делают? Мнут, что ль, его как?

– Да его и не варят совсем... – полусмущенно улыбнулся предисполком, стряхивая на пол пепел с папироски. Он недоверчиво заглянул в лицо Антона, но там не было и тени какого-либо заигрыванья. – Такое корыто, как бы винт посреди... он картошку моет и проганивает. А потом в валеру! Там...

– А валера это что?.. – слушал Антон.

– Валера-т? Ну, чан такой, аршин шесть впоперек, – и опять усмехнулся предисполком, и опять машинально стряхнул табачный нагар. – А потом вакум-аппарат... туда, конечно, серная кислота прибавляется...

– Для чего?

– Как для чего? – простодушно удивился вопросу предисполком. – Для производства!..

– А, – сказал Антон и как будто тоже усмехнулся. – Ну, серная кислота...

– Да вот, серная кислота... У меня вот до сих пор ожог от нее. Брызнуло как-то, чорт ее знает...

– И у меня вот тоже ожоги были на руках... только у меня не от серной! – вскользь заметил Антон.