Сельская учительница

Она смотрела на тихую, не любившую шума Надежду Алексеевну и радовалась: даже учительница математики и та возмущена… Перевела взгляд на отца. Он храбрился, говорил, что все это досадные мелочи, которые мешают, и нет особых причин для волнений, а Валентина знала: он остро переживает, потому что нарушено нормальное течение школьной жизни.

Когда Лопатин сказал Борозде о собрании и пригласил его присутствовать, тот стал торопливо собирать бумажки в желтую кожаную папку.

— Не уполномочен быть на собрании, — отказался Анатолий Викторович. — Я свое сделал. — И он ушел в правление колхоза, чтобы поскорее уехать домой. Поведение учителей ему не понравилось и не предвещало ничего хорошего. А кроме того, Иван Трифонович ничего не говорил о собрании…

В кабинете было накурено. Николай Сергеевич распахнул окно.

— Ну, секретарь, что будем делать? — спросил он у Лопатина.

— Давайте пригласим на собрание Черкашину.

— Добро. Звони в райком.

38

Сидя в кабине рядом с Бороздой, Саша Голованов видел, как тот бережно поглаживал желтую кожаную папку, лежавшую на коленях.

— Анатолий Викторович, почему же и меня на допрос не вызвали? Я тоже мог бы сообщить кое-что о школе, о Майоровой, — сказал он.

Борозда повернулся к нему, заинтересованно спросил:

— Что именно?

— Многое. Майорова член колхозной комсомольской организации, мы знаем, как она работает.

— Двоек много. Сплошной педагогический брак.

— Были двойки, а теперь их меньше, значительно меньше.

— А почему меньше? Ты, комсомольский вожак, поинтересовался?

— Работает лучше, старается…

— Нет, не поэтому, — отрицательно тряхнул головой Борозда. — Приписками занимается, оценки завышает. Понял, Голованов? Приписки…

— Да чепуха все это. Валентина Петровна человек честный, чистый…

Борозда едко усмехнулся:

— Послушай, Голованов, неужели думаешь, что я не знаю, почему ты защищаешь Майорову. Сам к ней похаживаешь. А?

— Похаживаю и ухаживаю. Вы что же специально приезжали запретить ребятам ухаживать за девушками? Незавидная у вас роль.

— Ты, Голованов, поосторожней, а то я могу намекнуть в райкоме комсомола, чтобы поинтересовались твоим моральным обликом…

С тонким визгом заскрипели тормоза. Машина остановилась.

— В чем дело? — забеспокоился пассажир.

— Приехали. Даю вам возможность бежать в райком комсомола.

— Шутишь, Голованов, — неловко улыбнулся Борозда.

— Нет, не шучу. Выходите из кабины.

— Ты не хулигань, не хулигань, Голованов.

— Не хотите выходить? Поедем назад, в Михайловну. — Саша Голованов крутнул баранку.

— Ты не имеешь права! — повысил голос Анатолий Викторович. — Ты комсомолец…

— Выходите! Я еду в Михайловку. Нам не по пути.

— Я тебе это припомню, Голованов, припомню, — грозил Борозда, вылезая из кабины.

— Вы это любите… Я вас помню еще с пятьдесят девятого. — Саша Голованов резко хлопнул дверцей. Конечно, это мальчишество — высаживать ответственного работника среди дороги, и Борозда ему действительно когда-нибудь припомнит. Но пусть постоит, «поголосует» в степи…

Анатолий Викторович Борозда был человеком исполнительным и щепетильно аккуратным. Любое райкомовское задание он считал делом первоочередной важности и трудился так, словно от выполнения именно этого задания зависело благополучие всего района. Сейчас, например, он спешил с оформлением дела Михайловской школы, чтобы обстоятельно доложить первому секретарю райкома, который завтра уходит в отпуск и уезжает на Дунай туристом.

Борозда постучал в дверь, одернул темный шерстяной китель, глянул на сапоги, пригладил рукой жестковатые волосы и бодро шагнул в кабинет.

— Разрешите, Иван Трифонович, доложить о Михайловской школе.

— Да, да, пожалуйста. Что там у них?

Борозда неторопливо и обстоятельно докладывал. Он был уверен, что ему удалось распутать клубок довольно-таки неприглядных, даже преступных дел — там и принижение роли партийной организации, и использование служебного положения в корыстных целях, и зажим критики, и неблаговидное поведение учительницы, которая (и надо же дойти до такого!) устраивала дома выпивки с десятиклассниками… Анатолий Викторович, конечно, умолчал о том, что некоторые михайловские учителя вели себя с ним непочтительно, а мальчишка, колхозный шофер, высадил его среди степи на дороге. Ладно, он умолчал, но все это подогрело его неприязнь к директору, к директорской дочери, и Борозда не пожалел красок, рисуя положение в Михайловской школе. Надолго запомнят его!

Иван Трифонович слушал инструктора с горькой заинтересованностью. Да ведь это та школа, учителя которой писали когда-то в областную газету… Из-за их статьи пришлось вызывать на бюро «гордость района» Подрезова и указывать на недопустимость… Как-то секретарь обкома то ли в шутку, то ли всерьез говорил Ивану Трифоновичу: «Бить начинают твои козыри…» Неприятно было слушать подобное. И вот в этой самой Михайловской школе заваруха обнаружилась, письмо серьезное поступило оттуда…

— Выходит, плохи дела в Михайловке, — сказал он. — А мы считали Зорича дельным руководителем. Ошиблись?

— Вы были правы, Иван Трифонович, Зорич зазнался, — вставил Анатолий Викторович.

— В этом и наша беда, — вздохнул секретарь. — Мало, очень мало интересуемся школами. Посевная, уборочная, зимовка, за этими китами не видим порой другие не менее важные дела… Не видим, товарищ Борозда.

Анатолий Викторович покорно кивнул. Все, что говорило начальство, он принимал без возражений.

— Разрешите доложить, Иван Трифонович. Поступил тревожнейший сигнал: в годы войны директор школы Зорич служил в полиции!

— Вам даже это стало известно… — секретарь прошелся по кабинету, с досадой протянул: — Да-а, Анатолий Викторович, «копнули» вы, до самых корней добрались…

— Факт службы в полиции соответствует действительности!

Секретарь усмехнулся:

— У вас, наверное, и проект решения готов?

— Так точно, готов. Разрешите огласить?

— Прочтите.

Выслушав этот проект, Иван Трифонович взял в руки листок, исписанный разборчивым крупным почерком инструктора, ровно, точно солдаты, выстроились буквы на бумаге — прямо загляденье…

— Все по полочкам разложено, расписано… По-вашему выходит, что Зорича с работы снимать надо?

— Так точно, Иван Трифонович, для пользы дела, чтобы другим неповадно было, — радостно подтвердил Борозда.

— Для пользы дела оно и в душу плюнуть можно… Ну, а директором кого вы там назначили? — с легкой насмешкой спросил секретарь.

— Я не внес еще один пункт. Требуется ваше принципиальное согласие. Учительский коллектив изъявил желание, чтобы директором школы была назначена Марфа Степановна Зайкина. Человек стойкий, душой болеет за школу.

— Допустим… Но зачем же мое согласие? Это кадры Карасева.

— Разрешите доложить, Иван Трифонович. Заведующий районо Карасев оказался не на должной принципиальной высоте. Он против. Тут сыграли свою роль приятельские отношения. Есть сигналы, что директор и заведующий часто бывали вместе на рыбалке, на охоте… Привлекали других, угодных им учителей, выпивки устраивали…

— Вот ведь как! Полнейший развал! Выпивают и кто — член райкома Карасев, кандидат в члены райкома Зорич… В пору «караул» кричать! Да-а, Анатолий Викторович, посылал я вас разобраться, а вы короб сплетен привезли… Крепенько тряхнули, программу перевыполнили…

Борозда с недоумением глядел на секретаря, не зная, как отнестись к этим словам. По его мнению, Иван Трифонович вообще был чудаковат, подбрасывал иногда загадочки, не поймешь — шутит он или говорит всерьез. Но сейчас было ясно — секретарь чем-то недоволен.

— Вы, Иван Трифонович, приказали потрясти, — удрученно проговорил инструктор.

— Каюсь, грешный, не то слово употребил. Я ведь думал как? Думал, что у вас, Анатолий Викторович, нет злости на людей, что честность и объективность превыше всего… Извините, ошибся. Мне вот попала любопытная книжица. — Секретарь достал из шкафа голубоватый томик, раскрыл его, протянул инструктору. — Прочтите, пожалуйста, вслух, здесь карандашом отчеркнуто.