Сельская картинка

Перевод Д.А. Горбова

Из сборника "Дикая Бара"

Государственное издательство художественной литературы

Москва 1954

СЕЛЬСКАЯ КАРТИНКА

Мимо окон шла свадьба. Женщины махали платками над головой и громко пели, так что далеко было слышно.

— На вид получается, словно все веселы и довольны, а кто знает, есть ли тут сердца, которые в самом деле радуются и ни о чем не горюют,— сказала я своей приятельнице.

— Это брак по расчету, а в таких случаях редко бывает взаимная склонность. Но удивительно то, что, хотя настоящий брак по любви встречается не часто, неудачных супружеств в деревнях все же не так много.

— Только чистые, пылкие души способны испытывать истинную любовь, которая делает человека счастливым и возвышает его. Да и тут необходимо, чтобы обе стороны обладали душевным благородством, внутренней утонченностью, твердой волей, не поддающейся посторонним влияниям, чтобы этот божественный огонь не угас. Такая любовь противостоит всяким невзгодам, но она — явление исключительное, одинаково редкое и у богатых и у бедных. У одних сердце испорчено ложной образованностью, а у других оно слишком грубо. Крестьянин прикован телом и душой к тем комьям земли, на которых он в поте лица добывает хлеб свой. Мысль его не поднимается выше. С самой юности он бродит впотьмах, и никто не осветит ему дорогу, никто не снимет пут, давящих его душу! Нрав его чистый, простой, но не облагороженный, ум — здоровый, но невежественный, сердце по существу искреннее и доброе, но недоверчивое, а независимость его давно сломилась под ярмом.

— Да как же возникнуть в их сердцах настоящей, святой любви? Парень любит девушку, любит искренно; но папаша скажет: «Не ходи туда, за ней мало дают, не смей жениться»,— и парень вздохнет, повесит голову, порвет с ней и начнет свататься к другой. Если он хозяйственный, то заглушит мучительные мысли тяжкой, изнурительной работой, оставит все остальное на волю божью и мало-помалу привыкнет к нелюбимой жене. Иным, конечно, дом, где их ничто не радует, опостылеет; они начинают искать развлечений на стороне и находят чаще всего в корчме, где топят в стакане свое горе по потерянному счастью... А все-таки случается, что и у деревенских любовь обнаруживает свою силу, и беда, если они не могут устранить помеху и если у папаши лоб крепкий: тут зачастую оба вовсе погибают от горя... Примеров таких немало: даже на моих глазах было несколько случаев.

— А я думала, что деревенские сердца вовсе неспособны к истинной любви, и была бы рада услышать хоть про один такой случай.

— Познакомилась я в одной деревне с молодой крестьянкой. Видно, прежде очень красивая была. Но когда я ее встретила, она напоминала угасающий факел. В темнокарих глазах не светилось живого огня, губы — бледные, пожелтевшее лицо никогда не вспыхнет румянцем радости, лоб словно повит черной траурной вуалью. У каждого при взгляде на нее сердце наполнялось жалостью. Мы сидели с ней в саду под цветущей яблонью, и она открыла мне причину своей печали.

— Видите вон тот дом, через две усадьбы от нас? — так начала она.— Оттуда был Томеш. Детьми мы с ним ходили друг к другу, а иногда весь день играли вместе в этих садах. Коли у Томеша подавали что вкусное к обеду, он приносил мне кусок, коли у нас — я приносила ему. Случалось, он дразнил меня, мы часто с ним дрались, но тотчас же опять мирились, а никто из мальчишек не смел меня обидеть, боясь получить за это колотушки от Томеша. Когда я подросла, мать запрягла меня в работу, так что мне, кроме как в воскресенье да на посиделках, с Томешем мало говорить приходилось. Когда мне пошел шестнадцатый год, меня отправили к тетке в Германию, и я пробыла там с осени до самого сенокоса. Я так тосковала, что больше просто выдержать там не могла, и отцу пришлось за мной приехать. Вернулась я в субботу вечером домой, а в воскресенье утром пошла к обедне. Перед костелом стоят парни; все со мной за руку здороваются, уверяют, что меня узнать нельзя, так я выросла. Среди них был и Томеш. Прежде мне никогда в голову не приходило, красив он или нет, а тут я сразу поняла, что он красивей всех парней. Когда он мне пожал руку и ласково поглядел на меня, я покраснела до ушей. В костеле я даже молиться не могла: передо мной все время стояли его синие глаза и звучал его голос: «Здравствуй, милая Гана!» Из костела мы пошли домой вместе с ним.

Вечером в корчме была музыка, и девчата зашли за мной... Тут мне опять показалось, что Томеш танцует лучше всех,— поэтому я охотней всего танцевала с ним. После третьего танца я должна была идти домой, и Томеш пошел меня провожать.

— Пойдем в сад,— сказал он, и мы пошли.

— Гана,— начал он, идя рядом со мной,— я по тебе больно соскучился.

— Тебе-то чего скучать? Ты ведь дома был; вот меня на чужбине, среди людей, которых я не понимала, действительно взяла такая тоска, что я чуть не заболела. У тебя здесь были радости, а у меня не было никаких.

— Да, ежели бы ты дома была, тогда у меня были бы радости, а без тебя ни на посиделках, ни на музыке, ни на работе меня ничто не радовало. В поле, в саду, на базаре — всюду только и ждал, не выйдешь ли ты откуда, и чуть не плакал от тоски, не видя тебя. Я так люблю тебя, Гана!

— И я тоже тебя люблю.

— Но не так, как я тебя.

— А как ты меня любишь?

— Ах, я люблю тебя больше родных, больше всего на свете, больше самого себя, видит бог!

— Ну, ты так часто божишься (в некоторых районах среди молодежи существует обычай брать бога в свидетели, чтобы кого-нибудь в чем-либо уверить), и это потом оказывается неправдой... Видно, и меня ты хочешь обмануть.

— Помнишь, учитель в школе говорил нам, что когда мы лжем, это видно по глазам. Вот посмотри мне в глаза — лгу я или нет?

Сказав это, он поднял мою голову так, чтобы я поглядела ему в глаза. Луна ярко светила, и синие глаза его мерцали, как две прекрасные звезды. Заглянула я в них и, когда Томеш обнял меня и попросил его поцеловать, поцеловала от всего сердца, хотя, конечно, знала, что этого делать нельзя. С этого мгновения мы оба готовы были отдать жизнь свою друг за друга. До самых посиделок о любви нашей никто не знал, но, когда Томеш в первый раз принес прялку и я ее взяла, все узнали, что мы хотим пожениться. Родные согласились, так что мы были совершенно спокойны и счастливы. За мной и за сестрой давали за каждой по полдвора. Томеш получил порядочно денег и должен был перебраться к нам; и когда отец передал бы ему хозяйство, а сестра вышла бы замуж, мы должны были бы выплатить ей ее долю. На том порешили и уже назначили день помолвки. Но, видно, не суждено было сбыться нашему счастью! За несколько дней до помолвки отец Томеша встретил в городе на базаре одного богатого крестьянина вон из той деревни возле леса. Совершили они какую-то куплю-продажу, пошли в трактир спрыснуть и крепко выпили. Только у крестьянина в голове не так шумело, как у отца Томеша, который вовсе потерял разум. Была у того крестьянина единственная дочь, да шла о ней плохая молва, и никто из парней побогаче не хотел брать ее замуж,— ну, а со­всем за бедного, коли тот даже и захотел бы жениться, отец ее не выдал бы. Он все высматривал женихов по другим деревням и заприметил Томеша; к тому же он против моего отца имел давнюю злобу и решил теперь ее на нас выместить. Вот и начал он к отцу Томеша подольщаться, говоря:

— Знаешь, Матей, я бы на твоем месте из той семьи никогда жены для сына не взял: сам-то хитрый, злой, упрямый, а мать еще сегодня говорила, что ежели бы не Гана, которая твоего парня больно любит, они бы побогаче ей жениха нашли. Так что ты и не думай, что они Томеша сразу в дом введут: придется ему несколько лет побатрачить.

— Томешу придется несколько лет батрачить? — крикнул Матей.— То есть приди мне это в голову, ноги бы нашей там не было. Пускай себе ищут богатого, а я Томешу невесту найду.