Старый дом (сборник)

Тракторист взглянул на меня с явным интересом, кивнул и полез в кабину, снял сиденье и вытащил лопату. Молча принялся он отшвыривать снег, с лопаты струйками стекала талая вода. Паренек-ремесленник помогал ему, ковыряя снег дощечкой, я со злостью разгребал снег прямо голыми руками — рукавицы все равно были мокрые и холодные…

Казалось, все готово, можно попробовать снова. А если опять неудача? Нет, на этот раз нужно действовать наверняка! Нельзя ли как-то облегчить сани? Сказал об этом трактористу, он снова согласился со мной: "Верная мысль, парень. Нужно скидать все ящики, в них целая тонна весу!" Мы разостлали брезент прямо на снегу и стали разгружать на него мешки с письмами, пачки газет, ящики с посылками. Ящики были тяжелые, но мы приноровились разгружать их конвейером. Вот уж не думал, что в Чураево приходит такая богатая почта!

Оставалось перенести пяток ящиков. Но тут, ступив неосторожно, я внезапно по пояс провалился в промоину. Там, под снегом, была вода… Как ни поспешно вытянули меня тракторист с ремесленником, но коварная вода опередила их — она налилась через широкие голенища, я почувствовал в ногах леденящий холод. Присев на ящик с посылкой, я стащил с онемевших ног сапоги и принялся выжимать портянки. Женщина с ребенком молча раскрыла свой чемодан и развернула мягкое, с кистями полотенце.

— Возьми, парень, на ноги намотай! Не ровен час, простудишься. Бери, бери, чего там, здоровье дороже!

В третий раз ожил трактор, сердито застрелял кольцами дыма. Взвизгнули шестерни, из-под гусениц вырвался грязный фонтан и… сани нехотя двинулись, поползли следом. На той стороне овражка трактор встал, мы кинулись бегом таскать ящики, мешки, пачки газет. Наконец, все было сложено в прежнем порядке, и мы двинулись вперед. Промоина шириной всего в несколько шагов задержала нас чуть ли не на полдня!

Тракторист посадил меня рядом с собой в кабину: здесь от мотора тянет теплом. Но я никак не мог согреться: зубы выбивают сумасшедшую дробь, в ступни ног впиваются тысячи крохотных иголок. Погода изменилась, ветер нагнал низкие тучи, моросит мелкий дождь — снегоед. Весна…

Не могу в точности сказать, сколько мы ехали — час, два, день? Я перестал ощущать время. Под конец ноги уже ничего не чувствовали, я принимался шевелить пальцами, но их словно не было. Меня начало знобить, кружилась голова, временами казалось, что я вместе с трактором проваливаюсь в глубокую яму, согнувшись, судорожно хватаюсь за борта кабины. Тракторист качает головой, кричит над самым ухом:

— Плохо, браток! Тебе бы сейчас с ходу в баньку, пропотеть основательно. А внутрь принять водку с мёдом — первое лекарство от простуды!..

Вдали показались домики Чураева. Через полчаса трактор остановился, я с трудом слез на землю, поднял ставший свинцово-тяжелым чемодан, шатаясь, побрел вдоль домов. Гудела голова, ноги подгибались от страшной слабости. Добравшись до своих ворот, я с усилием нажал на щеколду, толкнулся в калитку. В окне мелькнуло лицо матери, она тут же выбежала на крыльцо, испуганно охнула:

— О, господи, Олеша, что с тобой? Лица на тебе нет! Бож-же ты мой…

Она подхватила меня под руку, повела в дом. Словно в тумане, увидел я встревоженно вскинутое лицо отца. Валясь в постель, я пробормотал:

— И дороге задержались… Ноги промочил. Ничего, пройдет…

Последнее, что я почувствовал, было мягкое прикосновение руки матери, она осторожно прикладывала их к моему лбу, щекам. Затем потолок надо мной странно покосился, я стал падать с головокружительной высоты в черную бездонную яму. А еще через мгновение — мягкая тишина и мрак…

Второй раз в своей жизни я учусь ходить и с каждым разом убеждаюсь, что даже один сделанный с усилием шаг доставляет в тысячу раз больше удовольствия, чем бесконечно долгое лежание в постели. Добравшись до окошка, подолгу любуюсь улицей. Раньше я не находил в ней ничего примечательного: улица как улица, летом пыльная, зимой — занесенная снегом. Сейчас я заново открываю ее для себя.

Отец с беспокойством поглядывает на меня, потом с неприметной лаской в голосе говорит:

— Олеша, мотри, рано ты начал ходить. Как бы снова не свалился…

— Нет, отец, мне теперь хорошо. Скоро совсем встану.

Сегодня двенадцатый день моей болезни. Первые два дня, говорят, метался в бреду, звал кого-то. Мать, как всегда, украдкой плакала, отец молча хмурился. Не привык он на людях показывать свои переживания. Несколько раз приходила к нам пожилая женщина-врач, делала уколы. Мать с тревогой выпытывала у нее: "Как, доктор, хуже ему не будет?" — "Ну что вы, не беспокойтесь! — отвечала врач. — У вашего сына отличное здоровье. Парень еще только жить начинает!" Отвернувшись лицом к стене, я тихо улыбался: верно, жизнь для меня только начинается.

На улице разгар весны. Исчезли валы сугробов, лишь кое-где еще виднеются небольшие бугорки грязного ноздреватого снега. Небо синее-синее, без единого облачка, за день солнце успевает обойти все наши окошки, золотыми квадратами лежит на полу, пускает зайчики по потолку. Из окна видно, как сынишки дяди Олексана играют в запруды, ставят самодельные вертушки-мельницы. От вертушек протянуты провода-нитки (конечно, тайком стащили у матери). Нестерпимо сверкают на солнце ручейки, даже через двойные рамы чудится мне их серебряное журчанье. Время от времени проезжают по улице на парных упряжках: колхозники подвозят к сеяльщикам семена. Ближе к обеду к нашим воротам подкатывает новенькая, но вся заляпанная грязью грузовая машина: брат Сергей приехал обедать. Он наскоро хлебает щи, завертывает в газетку кусок хлеба и снова уезжает на своем грузовике. Горячее, видать, время в колхозе! И до чего ж досадно становится, что в такие дни ты лежишь в постели и ничем не можешь помочь своим товарищам. А они часто забегают ко мне, посидят минут пять-десять и с виноватым видом спешат прощаться: мол, сам должен понимать, время такое. Я еще не мог сидеть, когда прибежал запыхавшийся Генка Киселев. Дышит так, будто на нем пахали. Поздоровавшись, он сделал круглые глаза, свистящим шепотом спросил:

— Лешка, здорово! Приболел, что ль, а?

Ох, как я обрадовался ему! Он подсел ко мне, стал торопливо выкладывать новости. Их было много, новостей, и я просил Генку не торопиться с рассказом. Во-первых, они давно пашут и сеют — "по мере поспевания почвы". Во-вторых, Мишка Симонов больше не работает в бригаде, взял расчет, собирается куда-то уехать. "Э, скатертью дорожка! — по-своему оценил это дело Генка. — Особо никто переживать не собирается. Давай, Лешка, поправляйся, будем работать на пару!" Затем он рассказал, что скоро в Чураеве будет электричество, Алексей Кириллович сдержал свое слово, на днях начнут тянуть проводку. A-а, теперь понятно, почему ребятишки дяди Олексана играют "в электростанцию". Затем Генка сообщил мне грустное известие: умер старый Парамон. Он и не хворал, все дни в колхозе работал, пришел как-то на обед, лёг отдохнуть и не встал. Врачи признали разрыв сердца… Жаль старика, хороший был человек. И почему это как раз у хороших людей так часто сердце бывает больное? Поправлюсь окончательно — схожу на его могилу; старик был добр ко мне…

Генка заспешил. Сказав на прощание, что зайдет на днях, натянул на голову кепку, ушел. А вскоре после него опять стукнула калитка, пришли новые гости — дядя Олексан и Часовой. Зашли они попутно — шли с работы. Я не сразу узнал Часового: он был без бороды и одет непривычно чисто. Пока Часовой свертывал цигарку из отцовского кисета, дядя Олексан, посмеиваясь, вполголоса сказал: "Видал молодца? Задумал жениться, божья коровка! Отошел от святости…" От него я также узнал добрые вести: новый свинарник достроили, а рядом поставили овчарник, тоже новый; срубили домик для доярок, помещение под электростанцию, гараж… "Вот отсеемся, — сказал дядя Олексан, — и примемся за клуб". Лес заготовили сами комсомольцы (устраивали воскресники). И ставить клуб молодежь решила своими силами, а дядя Олексан у них будет как бы за технорука.