Грехи наши тяжкие

Старики остались не у дел. Оба вышли на пенсию и живут теперь в городе: переменялись с Гришкой Воскобойниковым. Гришка, мол, проживает в их избе, в избе Чернавиных, а они — в городе, в его половине. Леша и улицу назвал.

— Прасковья Аверьяновна? Вот не ожидал!

— Я тоже не чаяла встретиться. Хоть мы теперь и соседи. Топчем одну и ту ж землю, а не встречались. Егоровну я иногда вижу. Она тоже стоит за молоком. А вот с вами, Тихон Иванович, не встречались ни разу.

— Да-а, — протянул Варгин.

— С похорон?

— С похорон.

— Хороший, говорят, был директор.

— Хороший, — согласился Тихон Иванович, внимательно глядя на Прасковью.

Что ни говори, встреча с ней была встречей с его прошлым, которое он любил, которым он гордился. Это была встреча со своими лучшими годами. Он приходил на ферму, разговаривал с доярками — и среди них была Прасковья Чернавина. Доярки оживлялись при виде председателя. И Прасковья — все в смех да в смех. А уставала, поди! Колхозных коров руками доили.

— Расскажи, Прасковья: как ты в городе живешь? — попросил Варгин.

— Что говорить? Настоящей горожанкой стала. До полуночи телевизор со стариком смотрим. Спим как все грешные спят — вдоволь. В магазин вот сбегаю да опять в телевизор уставлюсь и сижу.

— В молочном была?

— В молочном. Невестке надо. Это ей. Молоко привезли, а творога и сметаны нет.

— Время такое! — вздохнул Тихон Иванович. — Коров с летних пастбищ на зиму поставили. А в коровниках, известно, сыро. И корма другие. Вот они, коровы-то, и сбавили надой.

— Это где как. У нас теперь, в новых коровниках, коровы как царицы: под ногами у них сухо, корма есть.

И она заговорила о самом главном для них: о коровах и надоях. Человек со стороны, посмотрев на них, подумал бы, что сейчас, только разойдутся, побегут к своим красавкам, по которым соскучились. Но такое впечатление было обманчивым. Когда Тихон Иванович осторожно спросил Прасковью, не тоскует ли она по своим комолкам — она только поджала губы.

— Нет, не вспоминаю даже, — сказала Прасковья с нескрываемым раздражением. — Если вспоминаю, то каждый раз с болью. Думаю: господи, спасибо тебе, что хоть на старости лет освободил меня от оков тяжких! Ведь только он один, господь бог, знает, сколько я в этих коров вложила — и в колхозных, и в своих! Ведь не сосчитать всего. Бывало, Игнату скажешь про покос, а он только фыркнет в ответ: «А кто будет колхозное стадо кормить?» все сено на зиму в подоле своем носила. Ни одного раза домой с пустыми руками не приходила: в подоле несешь сор, в мешке — траву. В стойло — бегом! На ферму — бегом! Пастухов повстречай да напои, накорми. Тьфу! А теперь до самой полуночи телевизор смотрим. Никто тебе — ни бригадир, ни завмытыфы — утром в окно не постучит: «Прасковья, выходи сено убирать!» спи хоть до обеда. Да и то — я ради молодежи стараюсь. Мы-то со стариком без молока бы обошлись, да Зинке молока надо. Врач посоветовал: молоко и творог. Она ведь мне внука обещает. Ну вот я и бегом.

— Да-а, позабыл спросить, как поживает ваша молодежь?

Варгин спросил больше из вежливости. У Тихона Ивановича было слишком много своих забот.

Но Прасковья преобразилась. Казалось, она только и ждала этого вопроса.

— Хорошо живут! — заговорила она. — Лешка, может, слыхали, квартиру получил. Двухкомнатную, со всеми удобствами. Большая прихожая и кухня. Светло. Тепло. Уж на что я этих городских квартир не люблю: душно мне в них как-то и все кажется тесно. А к ним приду — так не уходила бы. На работе Лешу очень ценят.

Прасковья хвалила своего сына, будто Тихон Иванович не знал его. Знал, что Леша машину любит. А кто хорошо работает, тому у нас почет и уважение.

Варгин стал прощаться:

— Счастливо тебе, Прасковья Аверьяновна.

— Счастливо.

Она была так увлечена, что не спросила даже, как у него дела со следствием.

Прасковья подумала об этом, но уже поздно — видна была лишь спина Тихона Ивановича. И вся его фигура и спина говорили: «Вот она — жизнь-то какая!»

6

«Вот она — жизнь-то какая! — думал Варгин. — Рыба ищет где глубже, а человек — где лучше. А в городе пока все же лучше, чем в деревне».

Для Варгина разговор с Прасковьей был итогом его жизни. Этот разговор открыл ему истину, о которой он не думал. Тихон Иванович сколачивал группы коров на ферме и зазывал туда доярок. Ему казалось, что он воспитывал любовь к труду. Воспитал навсегда. А оказывается, нет. Оказывается, человеческий труд имеет две стороны: материальную и моральную. Пока у человека оба эти интереса совпадают, до тех пор он мирится со своим положением. Едва нарушается это единство, как он покидает свое любимое место в поисках лучшей жизни.

А Тихон Иванович всю свою жизнь думал только об одном — о материальном благополучии. Думал, остальное придет само собой. А оно не пришло.

Выходит, одного достатка мало людям: удовлетворенности своим трудом нет… выходит, что в погоне за материальной стороной жизни он что-то упустил.

Скрепя сердце Варгин подписывал справки о том, что правление колхоза «Рассвет» отпускает для продолжения образования того или иного парня, девушку. Но вот горожанкой стала не девушка, а доярка, всю жизнь проработавшая на ферме, любящая свой труд и прожившая в деревне всю свою сознательную жизнь. И Варгин чувствовал свою вину перед Прасковьей.

«С какой озлобленностью она говорила о прошлом своем труде! — Тихон Иванович не мог успокоиться и все думал о словах Прасковьи: о коровах, о надоях, о самой жизни. — Да, наверное, Прасковья права: труд доярок на ферме пока что тяжелый. Электрическую дойку ввели недавно. До последнего времени доярка все делала своими руками: задавала корм скоту, доила, убирала. К тому же Прасковья все время имела и свою корову. Корова была опорой семьи — особенно пока были дети».

Для малышей лучше молока — ничего в семье не было.

Теперь же редко кто натуральным молоком поит ребенка, даже молодые матери предпочитают молочные смеси, купленные в городе.

Тем временем в семье появился достаток, и корова стала не нужна.

Значит, Красавку надо заменить колхозной коровой.

И Варгин заменил ее. Он только не догадывался о том, что город так прожорлив. Сколько бы колхоз ни давал молока, его все мало. Тихон Иванович только и слышал: «Мало!»

Варгина хвалили: его колхоз давал молока больше других. Его хвалили, и он старался. Вместо разрозненных старых ферм он построил комплекс: коровники, телятники, кормоцех. Он механизировал дойку. Машины на комплексе делают все: подвозят корм, доят коров, убирают навоз, отвозят молоко. Одна доярка на «Тэндеме» обслуживает коров втрое больше, чем переносным доильным аппаратом.

Прасковья осталась не у дел.

Жить стало нечем. А моральный интерес, о котором Варгин никогда не думал до этого, у Прасковьи утрачен. Да, наверное, Тихон Иванович и переоценил его силу.

И вот Прасковья переехала в город.

Этот процесс закономерен. Надо уже сегодня думать об этом и готовиться к тому, чтобы меньшим трудом производить больше. Надо надаивать от коровы втрое больше, чем надаивала Прасковья вчера; надо брать от земли впятеро больше, чем мы берем от нее.

Тихон Иванович не мог осмыслить закономерность всего. Выходило так, будто Прасковья Чернавина предала его. Потому он так близко и принимал все то, что с нею стало.

И чем больше Варгин думал об этом, тем больше думы эти угнетали его.

Был такой момент, когда Варгин подумал, что напрасно прожил свою жизнь.

7

— Лена, — чуть слышно сказала Долгачева. — Вставай. Пора.

Лена открыла глаза. У нее были такие же светлые ресницы, как у матери.

— Уже пора? Еще темно.

— Половина восьмого, дочка.

Теперь, зимой, когда Долгачевой не надо было так спешить, как летом, Екатерина Алексеевна всегда сама собирала дочь в школу. Они завтракали вместе и вместе выходили из дому — мать шла на работу, а девочка в школу. Иногда — это случалось, правда, редко — к завтраку успевал и Тобольцев, и тогда они сидели на кухне вместе и на душе у Екатерины Алексеевны было спокойно. Хоть вчера вечером Николай Васильевич был навеселе, но сегодня, искупая свои грехи, старался угодить жене во всем.