Грехи наши тяжкие

И впервые за долгие годы она решила провести свой отпуск не в деревне, у стариков, а поехать на курорт, в Кисловодск. В санатории лечащий врач долго ее слушал, мерил кровяное давление и все качал головой. «И давно у вас высокое давление?» — спросил он.

Долгачева искренне призналась, что она не знает, давно ли… последний раз она была у врача, кажется, лет десять назад, когда готовилась стать матерью, проходила освидетельствование… за беременными женщинами смотрели. Заставляли их раз в месяц показываться врачу.

В санатории определили Долгачевой режим: лечебные процедуры, диету. Но через три дня Екатерина Алексеевна взмолилась: еда вся протерта и без соли. Ей и дома надоело питаться кое-как. Врач без особой охоты перевел ее на общий стол. На следующий день диетсестра усадила ее в противоположный конец столовой, к окну:

«Вот ваше место!»

Было утро. Было солнечно, ярко, как бывает в эту пору в Кисловодске. Из окна столовой виднелся парк. Листва деревьев хоть и поредела, но еще держалась. Горы, манившие своей недоступностью, были пестры, ярки. Глядя на их вершины, Долгачева думала, что в санатории — все такие важные люди и у нее нет попутчика, чтобы отправиться далеко наверх, в горы.

Стали собираться застольники.

Вежливо раскланивались, желали приятного аппетита и садились. Слева от нее сел моложавый мужчина — очень сердитый, с неулыбчивым лицом, гладко выбритый, без морщин. Оказалось потом, что он — строитель, начальник треста. Затем на завтрак явился пожилой полинялый мужчина с пушком на голове. Он сел напротив Долгачевой и, обратившись к соседу, сказал: «А плотица, поди, клюет?»

«Клюет».

Оказалось, что оба застольники — рыбаки. Только и разговору у них — о рыбалке, о том, кто куда ездит, на Селигер или на Верхнюю Волгу, на какую снасть ловит, чем подкармливает, что наживляет на крючок, и т. д. Словом, было очень смешно слушать их со стороны, настолько каждый преувеличивал свои успехи.

Потом пришел третий застольник. «Слава богу, — подумала она. — Этот не рыбак». Это был еще крепкий мужчина с орденской планкой на груди.

«Утро доброе!» — сказал он, громыхая отодвигаемым стулом.

Он сел и сидел внушительно, не горбясь, и снисходительно слушал рыбаков, которые, перебивая друг друга, хвастались своими успехами.

«Гляжу, судак! Около метра длиной. Ей-богу, не вру. Во!»

«А у меня однажды щука сорвалась. Как есть весло, такая длинная. Голова у нее шире резиновых сапог».

Так судьба свела их вместе. Судьба, помимо их воли, толкнула на сближение. Они оба не были рыбаками, и им было скучно слушать болтовню увлеченных людей. И потом, оба они были свободны — не связаны ни службой, ни семьей.

Давление у Долгачевой упало. А вместе с падением давления у нее улучшилось и общее настроение.

У Екатерины Алексеевны была хорошая палата — светлая, с балконом, выходящим в парк. Осень выдалась чудесная. Долгачева словно бы сбросила с себя двадцать лет. Отлетели все заботы — о надоях, о плане по мясу. Она была обыкновенной женщиной — изящной, остроумной.

Утром Долгачева распахивала балконную дверь, делала зарядку, принимала ванну и, посвежевшая, счастливая, являлась в столовую. Застольники давно уже перезнакомились. Рыбаки — даже за столом — говорили об одном и том же — о рыбалке. А Тобольцев, который не вникал в их разговор, считал своим долгом развлекать Долгачеву.

Однажды вечером, на терренкуре, где прохаживались отдыхающие, Николай Васильевич неожиданно встретил Екатерину Алексеевну. Сначала он прошел — раз, другой, потом осмелел, решил подойти к ней.

«Можно с вами поговорить, леди?» — шутливо обратился он в Долгачевой.

«Попробуйте! — ответила она. — Небось разучились ухаживать за дамами?»

«Посмотрим!» — Он вежливо наклонился, взял ее под руку, и они пошли вдвоем.

Замечание Долгачевой о том, что Тобольцев разучился ухаживать за дамами, смутило его, и он не нашелся сразу, что ответить. Он бросил только: «Посмотрим!» Потом, когда они прошли наверх, к «мостику вздохов», Николай Васильевич признался, что она своими словами задела его. Ему ничего не оставалось, как только доказать обратное — что он умеет ухаживать.

«Я буду рада», — сказала она и рассмеялась.

Однако шутка была напрасной. В этом Екатерина Алексеевна очень скоро убедилась.

Теперь Тобольцев постоянно уделял ей внимание.

«Леди! — говорил он за завтраком. — Сегодня вечером мы идем слушать «Цыганского барона» в исполнении артистов краевой оперы».

«Дорогой, Николай Васильевич! Хлопотун мой, — с улыбкой отвечала Долгачева. — Да у меня нет с собой даже вечернего платья. Не в чем идти в театр».

«Ничего. Все мы тут не в выходных костюмах. Главное — мы идем слушать музыку Штрауса».

И они шли слушать Штрауса. И как в юности, сидя в полуосвещенном зале, боялись коснуться друг друга. Гуляли в тесном фойе городского театра, пили лимонад и ели мороженое.

И ей было хорошо как никогда!

На курорте, где люди освобождены от быта — от очередей, от плиты, — у людей очень много свободного времени. Они и знакомятся легче, чем дома.

Долгачева уже знала, что Тобольцев — земляк, из Новой Луги, что когда-то был женат, но в войну семью свою растерял. Окончив войну подполковником, Николай Васильевич еще какое-то время служил. Но теперь — на пенсии.

Екатерина Алексеевна кое-что рассказала Тобольцеву о себе. Рассказала самую малость, чтобы не напугать его и не оттолкнуть: о том, что она землячка, что работает в глубинке, в Туренинском районе, и воспитывает одна, без мужа, дочь.

Долгачевой было хорошо с Тобольцевым, с этим «милым увальнем», как она называла Николая Васильевича.

В увлечении своем она не заметила одного маленького подвоха со стороны Тобольцева. Он всегда увлекал ее не в горы, не на «храм воздуха», а выдумывал такие маршруты прогулок, чтоб на пути обязательно попадались злачные места. Тобольцев был знаток кафе и ресторанов. Во время прогулки, когда они уставали, он вдруг радостно потирал руки. «Здесь есть чудесный ресторанчик «Замок», — говорил он. — Можно занять столик и хорошо посидеть. Ну его, с обедом, не будем спешить».

Они так и поступили.

Заходили в ресторан «Замок». Он и вправду был чудесен: на скале под вид старого замка сделан современный ресторан. Тут было уютно, Тобольцев заказывал себе рюмку-другую коньяку; выпивал, а подвыпив, становился более весел и оживлен.

Иногда Долгачева позволяла себе выпить рюмку красного вина, и тогда они гуляли допоздна, и дурачились, и шутили, как дурачатся и шутят только в молодости.

Так наметилось их сближение.

А остальное случилось позже, в Новой Луге.

28

Молочно-белый круг торшера упал на спину Лены, на рыжую косу дочери.

Теплое, участливо чувство шевельнулось в душе Долгачевой, когда она бросила взгляд на девочку. Никто не понял бы этого взгляда. Посторонний человек подумал бы, что Екатерина Алексеевна любуется своей дочерью.

А во всем этом было не любование девочкой, а довольство собой, что тогда она не испугалась и решилась, несмотря на отговоры знакомых, завести ребенка. Теперь это уже человек со своим характером, со своим пониманием добра и зла.

«Теперь, наверное, заводить ребенка было бы уже поздно», — подумала она.

— Мам, что-то у меня не выходит задачка, — Лена повернулась, и ее светлая косичка оказалась в тени, а лицо, обращенное к торшеру, высветилось. И все лицо девочки — и нос, и щеки — было усеяно веснушками, которые к зиме уже начали гаснуть, становились едва заметными коричневыми крапинками.

Долгачева видела это лицо только один миг: Лена снова уткнулась в тетрадку. Екатерина Алексеевна подумала: «Мое дитя. Наделила мать конопатинками».

И радостно забилось сердце.

— Будь повнимательнее, Лена, — сказала Долгачева. — Проверь еще раз условия задачки.

— Да я, мам, внимательно читала. Слушай… — И, произнося каждое слово нараспев, Лена принялась читать условия задачки: — «На молочнотоварной ферме пятьдесят коров. За десять дней от этого стада было получено пятьдесят центнеров молока. Три четверти этого молока продано государству, а остальное — работникам совхоза. Спрашивается: сколько молока за декаду совхоз продал государству?»