Ветер с океана

Елизавета Ивановна садилась около постели, говорила неизменно одно: «Сегодня у тебя неплохой вид, Юрочка, скоро пойдешь на поправку», и так, ловко возилась с ним, так умело поправляла постель и подушку, так мягко переворачивала, что он почти не испытывал боли от прикосновения ее больших, очень полных рук. И сама она, массивная, грузная, так неслышно ходила по палате, так внешне неторопливо, но всегда вовремя поспевала к соседям, если те нуждались в помощи, что опытные больничные сестры говорили: «Вам бы нашему ремеслу обучиться, вот бы больные не нарадовались, Елизавета Ивановна».

А когда наступало время свободное от перевязок, глотания лекарств и уколов, можно было начать единственное больничное развлечение — добрую беседу. Юра спрашивал, она отвечала. Он задавал короткие вопросы, она отвечала длинными рассказами. И говорила всегда об одном — о былых путешествиях мужа по разным океанам земли. И так как Доброхотов за долгую свою морскую жизнь посетил много стран и городов, бороздил разные воды, проводил месяцы в непохожих климатических районах, то и рассказы ее были не похожи один, на другой.

— Борис Андреевич пересек все триста шестьдесят меридианов земного шара, Юрочка, — говорила Елизавета Ивановна, — и пересек каждый неоднократно, ибо мировой океан нигде наглухо не закрыт берегами, это площадь, которую досками не заколотить. И он выходил из Атлантического в Тихий через Панамский канал, по Магелланову проливу мимо Огненной Земли, а бывало шел и южнее мыса Горна, грозным проливом Дрейка. И из ста восьмидесяти параллелей, он разрезал килем своих судов сто пятьдесят четыре — далеко поднимался на север, глубоко уходил на юг. Одиннадцать раз пересекал он тропик Рака, восемь раз спускался за тропик Козерога, а сколько сминал Северный полярный круг, он и счет потерял, я одна знала, что это было двадцать четыре раза. И только два раза он забирался выше Южного полярного круга, но какие это были два удивительных путешествия, какие незабываемые впечатления, Юрочка!

Ночью сверкали созвездия, какие обычному человеку вовеки не увидеть. Полярная звезда в одном рейсе вздымалась в зенит, в другом рушилась за горизонт, в одну неделю штурман правил курс по Сириусу, по Веге, по Кастору и Поллуксу, по величественным светилам Ориона, по всегда милым огням Большой Медведицы и Кассиопеи, а в другую неделю не было ни Полярной, ни Веги, ни Арктура, ни Кастора, а над головой пылал гигантский Южный Крест, сверкал красноватый Канопус. Ах, Юрочка, это было так красиво, что дух захватывало!

Как и прежде, она говорила о впечатлениях мужа, как о собственных, события, пережитые им, становились фактами ее собственной жизни — и от этого неторопливые, подробные повествования захватывали особенно сильно.

А когда рассказываемые изо дня в день истории морских путешествий Доброхотова стали исчерпываться и описания стран, народов, обычаев и морей, могучих ураганов и великих штилей, начали терять яркость первооткрытий, она заговорила о мореплавателях прошлого, о тех, кто не просто плавал по давно нанесенным на карту морям и швартовался в хорошо оборудованных гаванях, как ее муж, а с каждым движением своих кораблей, с каждым порывом ветра, надувавшим паруса, вторгался в неизведанные моря, приближался к незнакомым землям, знакомился с еще невиданными народами.

Имен было много, не все запоминались, но каждое было вехой в познании океана, в каждом было сконцентрировано множество приключений, успехов, неудач, каждое говорило о несгибаемом мужестве, о неисчерпаемом терпении, о поразительном упорстве… И Юра слушал, щеки его пылали, глаза горели — до боли хотелось стать таким же…

А Ольга Степановна, пришедшая как-то раньше обусловленного времени, тоже слушала очередной длинный рассказ Елизаветы Ивановны, и недоумевала и досадовала, до чего же они плохо знали эту женщину, их многолетнюю соседку. Грузная, замедленная, казавшаяся болезненно рыхлой, она виделась им вечно сидящей в кресле, они считали ее ленивой, только мастерство в изготовлении вкусных тортов еще признавалось за ней. А она была не только превосходным слушателем историй, рассказываемых мужем, но и усердным читателем собранной им морской библиотеки, которой сам он редко пользовался, — и памяти ее можно было только позавидовать.

Как-то ночью Мария Михайловна дежурила в хирургическом отделении. Ольга Степановна, оставшись на ночь, выждала, пока Юра заснет, зашла в дежурную комнату поделиться с подругой впечатлениями о жене Доброхотова. Мария Михайловна возразила:

— Что до меня, то я давно догадывалась, что она не такая, какой кажется. Знаешь, это, может быть, парадоксально, но она, оставаясь дома, когда Борис Андреевич уходил в рейс, мысленно двигалась вместе с ним. Изо дня в день следовала душою по его курсу. Отсюда ее настойчивые требования у диспетчера каждый день сообщать, где сегодня находится муж. И она одновременно изучала моря, по которым он ходил, порты, где швартовались его суда. Они находились на разных краях земли, но одновременно совершали одно путешествие — он в океанах реально, она на берегу — мысленно.

Ольга Степановна сказала задумчиво:

— Ты разъясняешь одно мое заблуждение. Лиза всегда казалась мне туповатой. Я порой возмущалась, что долгое отсутствие Бориса Андреевича не вызывает в ней тоски. Я так остро чувствовала разлуку с Сережей! А Лиза просто не разлучалась со своим Борисом. Знаешь, я все время повторяю одно стихотворение Шарутина, две строчки, не знаю, хороши они или плохи, но они не выходят из памяти.

— Я читала подборку его стихов. О каких строчках ты говоришь?

— Ты, океан, великий разлучник, соединил нас, разъединив.

— К Доброхотовым эти строчки вполне подходят.

— Не только к Доброхотовым, — сказала Ольга Степановна. В дежурную вошла сестра. Один из недавно оперированных пытается сорвать с себя повязку. Мария Михайловна поспешила в палату. Ольга Степановна ушла к Юре. Мария Михайловна, справившись с беспокойным больным, заглянула к сыну, пощупала его пульс, осторожно провела рукой по раскрасневшемуся от сна лицу. Она знаком показала Ольге Степановне, что здесь все хорошо, та может снова идти к ней. В дежурной Мария Михайловна сказала:

— С тобой что-то странное, Оля. Ты очень переменилась. Ольга Степановна помолчала, перед тем как ответить:

— Ты угадала, Мария. Не знаю только — как? Я стараюсь никому не показывать своего состояния.

Мария Михайловна с улыбкой смотрела на подругу.

— Раньше ты для дежурства у Юры выбирала дневные часы, когда Сергей Нефедыч на работе, а сейчас стараешься дежурить ночью, а ведь он в это время дома. И когда у тебя нет неотложного дела, ты всегда думаешь о чем-то — и так странно задумываешься!

— Мне кажется, у нас с Сережей надломилась жизнь…

— У вас? — воскликнула Мария Михайловна. — Не выдумывай! Такая идеальная семья! Мы с Алексеем всегда считали — нет более влюбленной пары! И не мы одни.

Ольга Степановна покачала головой. Многое переменилось в их жизни. И прежде всего переменился Сергей. Разве этот располневший медлительный человек похож на прежнего стройного, быстрого, нетерпеливого? Приходя с работы, он сразу валится на диван. Он отказывается играть с детьми, его не увлекают их заботы и забавы, он перестал бегать с ними наперегонки, залезать с ними под стол, а ведь раньше это была их любимая забава — забраться туда, накрыться скатертью — ищи нас мама! Он прежде приходил на берег на три недели, на месяц. За это короткое время они три-четыре раза бывали в театре, по десяти раз в кино. За девять месяцев, что он на берегу, они только раз посетили театр, только раз! Он стал солиден, скоро станет важным. Где его всегдашнее беспокойство, от которого им так доставалось? Он же был сумасброд, проказник, молодой не по годам. Сейчас он не по годам — старик!

— Раньше Сергей работал в море, отдыхал на берегу, сейчас он работает на берегу. Разница огромная.

— Ты права, есть разница. И она вполне достаточна, чтобы перестать быть счастливой.

— Летом вы поедете в отпуск. Ты увидишь на отдыхе прежнего своего Сергея — веселого, доброго, проказника.