Собрание сочинений. Том 4. Повести

Буравя палкой каменную дорогу, сильно хромая, тащился в ночь прогнанный Женька.

На следующий день в деревню Княжицу явился участковый. Срочно был отозван от молотилки председатель Адриан Фомич.

Участковый, младший лейтенант милицейской службы Уткин, — мужчина с обширными, прямо-таки перинной пухлости плечищами и виновато — стеснительной полнокровной физиономией. Стеснительность Уткина была хронической.

Каждому встречному не станешь рассказывать, что у тебя в могучем теле бьется ненадежное сердце. До войны Уткина в свой срок призвали в армию, кончил дивизионную школу младших командиров и как-то на учении, в маршевом броске, упал. Тут-то и открылось — врожденный порок, призывная комиссия его просто не разглядела. Можно жить до старости, но можно в любой час, на ходу, без подготовки, умереть.

В начале войны его не раз вызывали на переосвидетельствование, врачи листали бумаги с его болезнью, качали головами, выстукивали, выслушивали, посылали на рентген и отпускали: не годен!

Не годен для армии, а для милиции по военному времени сгодился. Самое неприятное, Уткин не чувствовал себя больным — наливался полнотой, со стороны поглядеть — распирает от здоровья. Как тут не стесняться себя: все на фронте, а ты, этакий слон, околачиваешься в тылу. Особенно страдал Уткин, когда приходилось ему приводить в чувство загулявших инвалидов, войны: «Ммы крровь!.. Ты рряшку!» Застесняешься.

Вот и сейчас, стараясь не глядеть в глаза ни Адриану Фомичу, ни Женьке, ни кладовщице, темноликой бабе, участковый Уткин обозрел наличие пшеницы, уточнил ее вес, опечатал амбар. В конторе правления, сняв шапку, но не сняв черного дубленого полушубка с погонами, пристроился у стола на просиженном стуле, начал медленно, старательно, сопя и потея, вырисовывать на форменном бланке акт об укрытии.

Адриан Фомич, Женька, кладовщица, пригорюнившаяся у порога, не спускали глаз с крупной, перевитой набухшими венами руки, выводящей закорючки. Все понимали, что в эти минуты свершается таинство перевоплощения. Если куча сорной пшеницы, заметенной в угол амбара, не проведенной ни по каким бумагам, до этого времени не считалась ни частной, ни колхозной, ни государственной, то теперь с каждой закорючкой невнятная пшеница обретала точную характеристику — ворованная.

Появился Кирилл, затянутый в ремни, в фуражке, посаженной на голову по — уставному — звезда точно на линии носа. Он уселся в сторонке, выражая всей своей внушительной фигурой: «Я полон почтения, но мнение свое имею».

Участковый Уткин поставил точку, насупив белесые брови, минуту — другую обозревал содеянное, потом, несмело кашлянув, протянул Адриану Фомичу.

— Все ли верно тут нацарапал?

Адриан Фомич, мельком взглянув, отодвинул:

— Да ведь лишнего ты на меня не напишешь, а вины не сымешь, что смотреть.

— Порядок такой… Ознакомьтесь и вы, товарищ Тулупов. И распишитесь.

Женька не притронулся к протянутому акту, скосил лишь глаз, сказал:

— Я против… Ни о какой подписи речи быть не может.

Наступило молчание, темноликая кладовщица у порога протяжно вздохнула, а участковый Уткин завороженно смотрел на Женьку, кротко помаргивал белыми ресницами.

— Как же так? — спросил он.

— Это не укрытие, не присвоение и уж никак не воровство.

И участковый Уткин не возразил, лишь кротко моргал.

— Как же так?

— Я выскажу свое несогласие где следует, — Женьке было неловко под кротким взглядом участкового.

Но Уткин не успокаивался:

— Как же так? Получается: документ только мною освидетельствован?

— Не подпишу, извините.

— Имеете право! — вдруг веско заявил Кирилл.

И участковый Уткин обратил помаргивающие ресницы в его сторону.

— Имеет полное право не подписывать, ежели не согласен.

— Но что же получается? Я один документ освидетельствую. Выходит, что мне одному желательно Адриана Фомича привлечь.

— Не подпишу вашу бумагу.

Участковый Уткин совсем было закручинился, но вдруг широко, во всю свою просторную физиономию, улыбнулся, стал складывать акт, засовывать его в сумку:

— Не подписываете, и отлично! Очень даже!.. Кто говорит, что вы таких прав не имеете? Имеете! Я предлагал — вы отказались, свидетели есть. Заставить силой не могу. А документик… Документик-то… Адриан Фомич, пока что силы не имеет…

— А если не секрет, как там планировалось — под статью кодекса подвести или же припугнуть только? — поинтересовался Кирилл.

— Точно не знаю, — отозвался участковый. — Я погоду не устанавливаю… По моим наблюдениям, ввиду острого положения могут и под статью. Вполне могут. Нынче с хлебом большие строгости.

— Попугать отца было бы даже очень полезно. Для оздоровления. У тебя, отец, одна болезнь, — Кирилл, скрипнув ремнями, повернулся к Адриану Фомичу: — мягкотелость! Да! Из жалости ты и пшеничку эту придержал, не для себя, для людей, — мол, им туго. А на мягком-то железные чирьяки вскакивают. Так-то!

— А я, Кирюха, пуган много раз. Видать, горбатого могила исправит.

— Было бы тебе известно, отец, неисправимых людей нет! — Кирилл поднялся, добротный, статный, в ремнях, в сукне, в начищенных пуговицах, — Приглашай, отец, гостей на чаек.

Компанией двинулись к дому Адриана Фомича.

Перед тем как сесть за стол, участковый Уткин вызвался полить Женьке на руки, вышли о ведром на крыльцо.

— Я здесь родился, здесь вырос, здесь три года уже участковым работаю, — заговорил вполголоса Уткин. — Всех знаю, любому могу дать характеристику…

— Ну и… — подбодрил Уткина Женька, понимая — тот что-то хочет ему сказать.

— Ну и заверить вас хочу: честней человека, чем Адриан Фомич Глущев, в округе нет.

— А зачем вы меня в этом убеждаете — сам вижу.

— Затем, что дело на него собирается, похоже, серьезное.

— Какое же серьезное — три мешка сорной пшеницы!

— Совершенно верно, в другое время — плюнуть и растереть, а сейчас — нет. Сейчас у нас в районе — вы, бригада уполномоченных то есть. При вас, как при представителях, сами понимаете, — каждое лыко в строку.

— Мы не люди разве — не поймем? Нами детей пугать?

— Очень извиняюсь, неточно выразился… Наоборот, люди, и с совестью, потому и решил подсказать насчет Адриана Фомича…

— Слушаю.

— Если вы не подпишете… — Уткин крупной рукой сделал в воздухе решительный крест, — закроется! И ни-ика-аких!

— Будьте уверены — не подпишу. Вам полить на руки?

— Плесните, коль не затруднит. И еще… Я — человек служебный, склоняться в ту или в другую сторону прав не имею, так что — разговор этот между нами, надеюсь, останется.

— Никому! — пообещал Женька.

На следующее утро Адриан Фомич, как обычно, совершал стариковскую пробежечку от окна к окну, подымал баб молотить. Женька попросил у него лошадь, отправился в сельсовет к Божеумову.

Вера, добросовестная секретарша, склонилась над столом — прядка волос упала на насупленный лоб, пальцы в чернилах, на столе горой папки. Она разогнулась, смахнула со лба прядь, сказала чинненько:

— Здрасте.

И вздрогнула, не всем телом, даже не лицом, а еле уловимо каким-то одним мускулом. Женька почувствовал, что сейчас здесь вовсе не покойная, деловая обстановка, заставляющая обкладываться бумагами, пачкать чернилами пальцы. Вера взвинчена, хотя и не подает вида. Из-за дверей кабинета слышались голоса — рокочущий Божеумова и тенористо-сверлящий Кистерева. Они не взлетали до высоких нот, слова разобрать было трудно, но сквозь плотно прикрытую дверь ощущался нешуточный накал.

Женька сделал нерешительное движение к двери, но Вера остановила:

— Лучше обождать.

Да и он сам уже это понял — двое рубятся, третий не мешайся.

Дверь распахнулась неожиданно, показался Кистерев, косоплечий, с воинственным мочальным хохолком на макушке. Ему в спину летел глуховатый раскатец:

— Не печальтесь, еще доберемся и до вас!

Кистерев передернул плечом, хлопнул дверью. Женька вновь удивился хрупкой тонкости его лица, восковой прозрачности. «Болезный», это слово означает в деревне не только больной, но беззащитный, страдающий.