Избранное. Из гулаговского архива

Дневник Барковой включает в себя философские размышления, суждения о прочитанных произведениях. Вместе с тем из него мы узнаем о бытовой стороне ее жизни, о людях, с которыми она встречалась, о творческих замыслах и многом другом.

Дневниковые записи 1946–1947 гг. Баркова вела в Калуге, где жила под административным надзором с 1939 по 1947 г. после освобождения из карагандинского лагеря (1934–1939). В ноябре 1947 г. Анна Александровна снова была арестована, и этот дневник стал вещественным доказательством к калужскому следственному делу; его ксерокопия хранится в литературном музее Ивановского университета. В настоящем издании подчеркнутые А. Барковой слова выделены курсивом.

Своеобразным дополнением к калужским дневниковым записям является хранящееся в АГ письмо А. А. Барковой к критику, литературоведу П. А. Кузько. Приводим его с небольшими сокращениями.

«2/VI—47 г.

Ну, дорогой Петр Авдеевич, кажется, я все-таки соберусь в Москву. Готовьте вино и елей, вино в особенности. Денег, правда, нет. Вид, правда, ужасающий.

6/VI. А когда соберусь — черт знает. Надо, надо отсюда вообще удирать. А куда и как?

Если бы ближе к Москве, если бы найти какой-ниб<удь> угол где-ниб<удь> в Малоярославце или Александрове (Сев. ж. д.).

Все только „если бы“.

А здесь две перспективы. Подохнуть с голоду или сойти с ума от катастрофического безделья. Жаль, что Вы не сможете ознакомиться хотя бы с одним экземпляром из среды местной интеллигенции. Что чеховщина, что щедринщина! Все бледнеет. Разве сологубовский Передонов устоит и не померкнет. И Передонов этот принял прелюбопытнейшую модернизированную форму, солидаризируясь, так сказать, со стилем эпохи.

<…> Сейчас читаю третий том „Истории дипломатии“ (Версальский мир и все вытекающие отсюда последствия). Что ж? История повторяется. Воистину „общество и государство держатся на людской глупости и убожестве. А в этих спорах никогда не будет недостатка“ (Ан. Франс). Прочла „Ивана Грозного“ покойного А. Н. Толстого. Сугубая реабилитация с весьма сугубой задней мыслью. Покойник (не Ив. Грозный, а Толстой) был не дурак и, несмотря на свою барственную толщину — простите за дурной каламбур, — политик очень тонкий.

Рекомендованные Вами статьи и книги, к сожалению, не могу достать. В здешней библиотеке свежих журналов не добьешься. А библиотекарши? Они записывают в ваш листок „Заговор Катилины“, очевидно, удивляясь, почему напечатано столь ошибочно, почему не „Катерины“. А в горестных чертах их лиц преобладает выражение полнейшего отвращения и к книгам, и к читателям. И правильно: умножающий познание умножает скорбь.

До завтра. Завтра отправляю Вам залежавшееся у меня письмо, а это — на днях. <…> Я тоже хочу писать, но только не утопию, а действительность. Но у меня отбиты руки. Э, да что говорить. Не трать, Фома, здоровья — ступай ко дну.

9/VI. Вчера пролила слезу, прочтя в публицистических ведомостях, что мой хороший знакомый артист Царев М. И. получил 2-ю Сталинскую премию. <…>

11/VI. А проливши слезу по поводу чужой премии, я пришла к выводу, что у этого бывшего доброго знакомого следует попросить деньжат. Да ведь большому кораблю большое плаванье. Ну как, напр<имер>, не пропить несколько сотен, а то и тысяч? Подыхающего с голоду человека эти несколько сотен буквально спасли бы. Но „соль земли“ следует правилу Уайльда: необходимо только излишнее.

Не шутя, Петр Авдеевич, скоро подохну. Омерзительное беспрерывное чувство сердечной слабости, одышка, поистине сумасшедший кашель, особенно к утру. Все это усугубляется непрерывным же язвительным холодом. Хоть бы в Москву успеть съездить или вообще перебраться на новое место и там протянуть ноги. В Калуге даже околевать противно. Едва ли, впрочем, я добьюсь комфортабельной кончины.

А уж характер ангельским становится. Тяжело злишься и тявкаешь, как шавка, в очередях, лаешь на работе, рычишь и шипишь в обстановке ежедневного мирного житья. Если Вас я в чем-ниб<удь> в своих письмах задела, извините. Надеюсь, Вам без слов понятно, что особенной тихоструйностью в моих условиях отличаться нельзя. В атмосфере густой матерщины, суетни, злости, нищеты и свинохамства читаю Расина. Пикантное сочетание, вроде торта с хреном.

13/VI. А сегодня читала в 3–4 №№ „Октября“ за 1946 г. начало романа, очевидно, писательницы из новых, Антонины Коптяевой „Товарищ Анна“. Добыча золота на Алдане, две „завлекательные“ героини: директор управления рудника Анна и врач Валентина. Скука густо замешанная. Инженер, ухаживающий за врачом Валентиной, кормит шоколадом собаку врача. В наше время это звучит или неправдоподобно, или мерзко.

Вы снова замолчали, хитрый хохол. А я чертовски хочу в Москву. Сегодня сыночек тридцати четырех лет крыл матом 67-летнюю мамашу, щедро обещая убить, проломать голову стулом и т. д.

Волей необходимости я вынуждена все это выслушивать. Квартиру не найдешь.

И этот беспросветный мат, невероятное послевоенное огрубление, феноменальное взяточничество и воровство <…> — повсюду. А литература занимается в силу всяческих причин лакировкой действительности. Да и вообще все это закупоривается, общественной борьбы, борьбы в печати с этими страшными явлениями нет. А явления эти чреваты большой опасностью. <…>

Поговорить с Вами очень хочу. У Вас тьма недостатков (как и у меня), но все-таки Вы свой человек, хоть и живете в облаках. А я в сортире. Иного названия местным обстановочкам не придумаешь.

Получили ли Вы мои два письма? Одно полуругательное и с вложением Бор. Л., другое пухлое, как перина. <…>

Может быть, скоро увидимся.

Ваша А. Б.

Пишите».

На первой странице дневника 1946–1947 гг. рукой А. Барковой написано: «Собственноручные записи. Изъято у меня 25/VI при обыске, 63 листа», — стоит ее подпись.

Мечта убежать под пальмы Таити в гогеновский рай. — Гоген Эжен-Анри-Поль (1848–1903), французский художник-импрессионист, последние годы жизни провел на Таити, создал множество картин на таитянские сюжеты.

Фигнер Вера Николаевна (1852–1942) — деятельница революционного движения, член исполкома «Народной воли», писательница; образ Веры Фигнер неоднократно привлекал внимание А. Барковой, в 1950 г. ею была написана поэма «Вера Фигнер» (см.: Возвращение, с. 117–120).

Тоня — знакомая А. Барковой по карагандинскому лагерю.

Макиавелли Николло (1469–1527) — итальянский политический мыслитель, историк, писатель.

Руссо — см. коммент, к стихотворению «Робеспьер».

Рем Эрнст (1887–1934) — министр в фашистской Германии, начальник штаба штурмовых отрядов, расстрелян с санкции Гитлера.

Крайне интересный герой… с фамилией, напоминающей нафталин. — Речь идет о Лео Нафта.

Гафиз — см. коммент. к стихотворению «Гафиз».

Конец прекрасен: «Победа порождает поражение». — Неточная цитата: «Война порождает войну, а победа — поражение» (Франс А. Собр. соч.: В 4 т. М., 1984. Т. 4. С. 182).

Мерсье Луи Себастьян (1740–1814) — французский писатель; в реалистических очерках «Картины Парижа» (1781–1788) рисует эпоху перед Великой французской революцией.

Тардье Андре (1876–1945) — французский политический и государственный деятель, автор работ по истории дипломатии.

Угрюм-Бурчеев, Каренин, Аблеухов — персонажи произведений Салтыкова-Щедрина, Л. Н. Толстого, А. Белого.

Из записных книжек 1956–1957 годов. — Печ. по АГ. Записные книжки 1956–1957 гг. писались А. А. Барковой в Москве между вторым и третьим арестами. В это время поэтесса пыталась прописаться в столице, но желанию ее не суждено было осуществиться. Две записные книжки приложены в качестве вещественных доказательств к луганскому делу. В заключении экспертной комиссии относительно них говорится следующее: «Баркова А. А. не видит героизма и трудовых подвигов сов. созидательных будней <…>. С сарказмом и ненавистью Баркова А. А. отзывается о социализме вообще, о Советском Союзе в частности. <…> Социализм Баркова А. А. расценивает как новое крепостное право. Он-де заставляет людей заниматься не тем, чего хочет их душа. <…> Весь современный социализм, по мнению Барковой А. А., — обман, фальсификация». И далее следует вывод: «Баркова А. А. — человек с чуждым нам, реакционным мировоззрением, человек безусловно враждебно настроенный по отношению к социалистическому обществу».