Избранное. Из гулаговского архива

В последующие дни декабря 34-го проводились допросы Барковой. Из протоколов видно, что следователь, а им был оперуполномоченный Глаголев, настойчиво желал, чтобы та предельно полно очертила круг своих знакомых, с которыми имела постоянное общение, рассчитывая, видимо, впоследствии в ходе их допросов получить как можно больше фактов, подтверждающих выдвинутое ей обвинение. Анна Александровна назвала дюжину фамилий таких лиц, добросовестно выложила следователю, что и когда говорила в обществе того или иного. Она даже конкретно определяла, как каждый из них относился к ее высказываниям, и по этим показаниям получалось, что добрая половина обычно в таких случаях переводила разговоры на другую тему или отмалчивалась, а реагирования других писательница просто не помнит. О себе же Баркова говорила полно и прямо. В протоколах ее допросов зафиксировано: «В 1927–1928 годах сочувствовала идеям троцкизма, считала, что руководители большевистской партии поступили неправильно, не дав оппозиций высказываться в широком масштабе…

В 1931 г. я считала, что партия преждевременно проводит коллективизацию усиленными темпами, зажимает свободу личности и в извращенной форме осуществляет строительство социализма. Эти свои мысли и настроения я выразила в стихах». Не скрывала она и того, что «раза три или четыре высказывала среди своих знакомых одобрение идей оппозиции по вопросам террора в отношении руководителей коммунистической партии, в частности Сталина». Спустя полтора года такого признания вполне хватило бы для самой страшной и безотлагательной кары, но тогда следствие ограничилось предъявлением Барковой 9 января 1935 г. обвинения по ст. 58–10 УК РСФСР.

До 21 января, судя по всему, изучались изъятые у нее при аресте рукописи, поскольку в этот день на допросе ей задавались касающиеся их вопросы. Отвечая на них, Баркова, в частности, говорила: «Обнаруженная у меня рукопись (речь идет о блокноте из 52 листов, исписанных с обеих сторон карандашом, с 57 стихотворениями, помеченными датами с 8 до 20 мая 1931 года. — В. П.) представляет собой черновик моих стихотворений, среди которых имеются стихи контрреволюционного содержания: „Рифмы“, „Спокойной хочу остаться“, „Коридор“ и „Властелинов судим суеверно“».

2 марта Барковой было объявлено об окончании следствия по ее делу. Ознакомившись со всеми материалами, она подтвердила все данные ею показания, отметив, что «изменений и дополнений к ним не имеет».

В этот же день она отправила заявление на имя наркома внутренних дел Ягоды, в котором высказала свое отношение к сложившейся ситуации: «Я привлечена к ответственности по ст. 58 п. 10 за активную антисоветскую агитацию, выражавшуюся в антисоветских разговорах и террористических высказываниях с моими знакомыми.

Разговоры, имевшие контрреволюционный характер, я действительно вела, но вела их в узком кругу, в порядке обмена мнениями, но не с целью агитации.

В этом я сейчас глубоко раскаиваюсь. Этими разговорами я не думала принести какой-либо вред пролетарскому государству.

По профессии я — журналистка, но в последние годы не смогла работать по специальности, мне приходилось заниматься канцелярским трудом, и часто, благодаря своей непрактичности и неумению устраиваться, я оставалась без работы. У меня очень неважное здоровье — бронхиальный туберкулез с постоянно повышенной температурой, малокровие и слабость сердечной деятельности. В силу моего болезненного состояния и моей полной беспомощности в практической жизни наказание в виде ссылки, например, будет для меня медленной смертью. Прошу подвергнуть меня высшей мере наказания. Жить, имея за плечами 58-ю статью и тяжкое обвинение в контрреволюционной деятельности, слишком тяжело. Спокойно работать и вернуться к своей профессии писателя, что было для меня самым важным делом в жизни, будет невозможно».

На следующий день Анна Александровна пожелала объяснить свои взгляды по поводу выдвинутого против нее обвинения и следователю Глаголеву, к которому, судя по всему, она относилась доверительно, ибо в ходе следствия он всегда старался удовлетворить ее просьбы, касалось ли это предоставления нужных для чтения книг или улучшения рациона питания из-за случавшихся ухудшений состояния здоровья. Из этого письма к Глаголеву видно, что ее обращение к наркому было сознательным избранием собственной участи: «В последнее время овладевшая мной нервная депрессия мешает мне сосредоточиться в мыслях, поэтому вчера я не смогла сделать кое-каких пояснений по моему делу. Если не поздно, сделаю это сейчас.

Сочувствие троцкизму было порождено тяжелыми обстоятельствами моей жизни в последние годы. Жить мне было трудно, и внутренняя борьба была большая. Я не знала, куда пойти. По существу, и троцкистские настроения были крайне неоформлены и непостоянны. И, может быть, это усугубляет мою вину. Непродуманные до конца, бесформенные и неправильные выводы я сообщила другим людям, хотя бы и моим друзьям.

Тяжко осложняют мою вину террористические высказывания. Здесь одно могу сказать: эти высказывания — плод минутного настроения, преступного легкомыслия, но не являются моим сознательным убеждением.

Я горько раскаиваюсь, но раскаяние сейчас дешево стоит. Его нужно доказать. Смогу ли я сделать это? Не знаю. Кое-что у меня было, какая-то возможность работать имелась. Я сама погубила все.

Начинать новую жизнь в новых — более тяжелых — условиях мне не по силам. Сейчас я чувствую себя непригодной ни к жизни, ни к работе. Наиболее легким и милостивым наказанием для меня будет то, о каком я прошу в заявлении на имя наркома».

Письмо Барковой дошло до наркома. 9 марта 1935 г. Ягода на препроводительном к нему рапорте собственноручно начертал: «Молчанову (в то время начальнику секретно-политического отдела главного управления госбезопасности НКВД. — В. П.). Не засылайте далеко», — определив этой краткой резолюцией судьбу поэтессы. 26 марта 1935 г. дело в отношении Анны Александровны Барковой было рассмотрено Особым совещанием при НКВД СССР, которое постановило: «За контрреволюционную деятельность — заключить в исправтрудлагерь сроком на шесть лет». Уже через три дня последовало указание «с первым отходящим этапом направить в распоряжение Управления Карлага НКВД г. Караганда». Видимо, Казахстан был тогда одним из тех мест, которые считались не очень далекими; именно там Анна Баркова провела первые пять лет заключения.

В завершение обзора первого следственного дела А. А. Барковой следует сказать о том, что в протоколе обыска, произведенного во время ее ареста, отмечено: «…взяты для доставления в НКВД напечатанная на машинке драма в 4-х действиях „Пятнадцать долларов и 300 рублей“ на 95 страницах, разные стихотворения и переписка…» К великому сожалению, ничего из рукописей Барковой, кроме упоминавшегося блокнота, при деле не оказалось, ибо в то время уже вводилась практика уничтожения по завершении дела всего того изъятого при арестах, что, по мнению оперработников или следователя, не имело значения для обвинительной части и не являлось вещественным ее доказательством. Косвенные данные позволяют судить, что в числе уничтоженного были и письма гимназической учительницы Барковой — Веры Леонидовны Колегаевой.

После освобождения из Карагандинского лагеря, а затем кратковременного проживания в Таганроге А. А. Баркова предпринимала попытки обосноваться в Москве, но они оказались безуспешными, и с осени 1940 г. она стала жительницей Калуги.

Документы свидетельствуют, что пребывание ее там было несладким. Только в первые военные дни Анна Александровна смогла устроиться в школу (номер, кстати, у той и то оказался тринадцатым), на должность уборщицы. Проработала там до осени 42-го и потом перебивалась кое-как благодаря помощи своих московских знакомых. Далее было двухлетнее бухгалтерство в КОГИЗе, а в 1946–1947 гг. — работа ночным сторожем в «Облсельхозстрое».

Нельзя не упомянуть о том, что сразу после изгнания из Калуги немецких захватчиков Баркова задерживалась органами МГБ, видимо, осуществлявшими фильтрационную «проческу», и в течение нескольких дней проверялась как подозревавшаяся в пособничестве оккупантам. В ходе проверки ничего подтверждающего это найдено не было.