Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.

— Открой. Чего заперси-и?

— А на кой ты мне нужен!

Он разглядывал свое лицо в мамином зеркале. В первый раз в жизни всматривался в свое лицо. Глухо слышалось, как духовой оркестр выводил печальные звуки у ворот кладбища. (И под эти траурные звуки каждый, кто заглянул бы с Редькой в зеркало, увидел бы обыкновенного голорукого мальчишку в маечке. Он был некрасив некрасотой одинокого, забытого, запертого на ключ человека.)

За дверью слышался телефонный разговор. И все — одно и то же. Пятый день Лилька на бюллетене.

— …Хоть бы продали, деньги выручили, а то — подожгли! Ни себе, ни людям. Идиоты! Правда, Васенька? Потейкин так и сказал: безмотивное преступление.

Он заглядывал во все зеркала: и в то, что круглое на комоде, и в то, что на стене с воткнутыми в рамку фотографиями, и в то, что маленькое на подоконнике, перед которым обычно брился отец. Оно было приставлено к темно-синему цветочному горшку на тарелке. За окном снег на ветках, и от этого на подоконнике светлее, можно хорошо себя разглядеть. Когда Редьке надоело изучать себя и строить страшные гримасы, он вынул из ящика стола картонную маску, которая сохранилась с прошлогодней елки, — узенькая маска с малиновым носом и шелковистыми усами. Он накрутил на уши шнурки маски, сделавшей его рыжим пьяницей.

Маленький, рыжий, голорукий пьяница с шелковистыми усами стоял посреди комнаты.

В окно далеко был виден двор. Быстро ходил отец на кривых ногах. Редька проводил его взглядом — тот направился прямым ходом к тете Глаше. Теперь жди его!

Директор школы Семен Ильич — человек грузный и рассудительный, в золотых очках. Что-то детское было в его румяных губах. Не в первый раз вступала Авдотья Егоровна в его кабинет, заставленный диковинными цветами, слушала его сердечные наставления и не испытывала страха перед ним. Ей всегда думалось: только бы пришел он к ним домой и сам увидел. Он-то в детях разбирался, да времени не хватает на всех — шутка ли, восемьсот ребят в школе. И Редька не самый худший.

Агнию Александровну, если правду сказать, уважала она поменьше директора — все ей мешала память о прежней, о Нине Владимировне. Та была проще, душевнее, что ли. Оттого, что дочку похоронила, догадывались некоторые матери. Авдотья Егоровна цветы ее дочке носила, однажды повстречались в оградке и вместе плакали.

То, что нужен порядок в классе и строгость, — с этим Авдотья Егоровна не спорила. Агния Александровна не боялась директора и пренебрегала его добротой, потому что охраняла честь своего класса. Все родители знали, что не терпит она нарушений закона о всеобуче. А на последнем родительском собрании прямо в лицо Авдотье Егоровне все высказала: Родион Костыря нахватал двоек, на переменках ходит по карнизу, безбожно прогуливает, родителям свой дневник не показывает. И если от него избавиться, как ни печально, от этого только выиграет класс и, значит, все остальные дети. Правда, вчера она была как-то снисходительнее и добрее и долго рассматривала призы наездника, отца мальчишки. Велела прийти к директору.

— Скажите, должна быть у матери совесть? — мягко спросила Агния Александровна, присев с торцовой стороны директорского стола и терпеливо скрестив руки — признак предстоящего долгого разговора.

— Почему только у матери? — еле слышно возразила Авдотья Егоровна. — У всех должна быть совесть.

— От трудных детей все время идем к их трудным родителям, — пояснила свою мысль Агния Александровна. — Когда я вижу таких, как ваш развеселый муженек, призовой спортсмен, я понимаю, как верно подметил Лев Николаевич Толстой, что дети — это увеличительные стекла зла.

— Ну, и добра тоже, — поправил Семен Ильич. — Все-таки надо влиять, Авдотья Егоровна. Влиять.

— Я уж влияла. И ремнем влияла. И лаской. Не знаю, что еще делать.

— Почему его и сегодня нет на уроке?

Она промолчала. Не признаться же, что сама заперла на ключ в наказание за побег в Козелец.

— Домашние упражнения делает? — спросил директор.

— Мух давит, — сказала Агния Александровна. — Будущая профессия.

Семен Ильич укорил ее взглядом.

— А вы не задумались, Авдотья Егоровна, может, талант у него какой проглядывает?

Авдотья Егоровна ответила не сразу.

— Талант? А как его узнаешь? Градусник, что ли, ставить?

— Ну не талант. Этого, конечно, сразу не разглядишь. И не в том возрасте, — согласился Семен Ильич. — Но, может, какая-нибудь способность? Интерес? Задатки?

— Нет у него никакого интереса, никаких задатков, — вздохнув, сказала Авдотья Егоровна.. — Спросите Агнию Александровну, она мне все объяснила после родительского собрания: нуль способностей.

И снова Семен Ильич с укором взглянул на Агнию Александровну.

— Все люди от природы талантливы. За редчайшим исключением, — сказал он обеим женщинам сразу. — Выявить в детстве интерес, привязанность к чему-нибудь, разбудить пытливость — значит, уже сделать человека талантливым.

— Ох, — вздохнула Агния Александровна.

По книгам, по лекциям на курсах усовершенствования она все понимала и еще лучше Семена Ильича могла бы расписать. А в школе — попробуй-ка применить! К тому же в тот день не давала покоя язвенная колика.

И в течение всей беседы она молчала, скрестив руки на столе, пока Семен Ильич не проводил мамашу за дверь с теплым напутствием.

В гулком, пустом вестибюле школьный сторож тоже встретил сочувственным вопросом:

— Выпивает, что ли? Значит, уследили. Зря не позовут.

Выпивает ли Редька? Она и этого не знала. У других матерей, она слышала, бывает и такая беда. Как догадаешься?

— Меня отец выпорет, бывало, чересседельником али вожжами, — говорил словоохотливый сторож. — Рубцы на теле! Вот когда были люди! А сейчас молодежь — смотреть тошно. Возьмешь ремень — соседи тотчас же заступятся: мол, бьешь не по правилам. Милиция тоже не позволяет. Тогда берите и воспитайте сами… До свидания, милая женщина. Не тужите.

8

В предрассветной мгле кладбищенскими аллеями бежал Редька с карбидным фонариком — с Маркизом управиться и в школу, чтобы поспеть за пять минут до звонка.

Времени не хватает, день в декабре короткий. Забыв пообедать, в стайке таких же, как он сам, после школы расчищал конкурное поле от снега, таскал сено на вилах, чистил наждаком грязное железо трензелей, мундштуков.

— Дайте я ее оседлаю, — просил Полковника, пытаясь взобраться на неоседланную лошадь.

Он не мог дотянуться до холки, чтобы уцепиться. А лошадь-то ведь со всех сторон гладкая. И старшие подсаживали его, ухватив сзади за ногу.

Люди, занятые по горло, — вот кто с утра заполнял манеж и конкурное поле: милиционеры из конного взвода, ученики, кузнец Иван. Тут было настоящее дело, оно-то и привлекало ребят. И страшнее всего было не успеть выучить уроки. Петр Михайлович требовал показать ему дневник и звонил по телефону Семену Ильичу, справлялся. Чуть что неладно — прогонял.

Прибегая из школы, Редька нехотя нес дневник в конторку Полковника. Попона на стене, шлем и картинка из «Огонька» — красавица на коне. А на подоконнике красная эмалированная кружка, осколок гребня, чьи-то железнодорожные билеты… Он все здесь знал, до последней катушки черных ниток. И не хотелось уходить. Тут ему было не скучно.

Трофимыч подтрунивал:

— Кто ж мотоцикл спалил? А я знаю кто. Ты и спалил. Жупан забыл сменить — дымом пахнет! Поставишь магарыч — промолчу.

Трофимыч все предметы называл по-своему. Редьке это нравилось: полковничье полотенце на стене Трофимыч величал рушником.

Бросив дневник на стол, Редька вырывался из цепких рук Трофимыча на конкурное поле. Тут каждый день события. И все кони разные.

Одного коня никак нельзя было «отработать». Не давался он ни опытным конникам-милиционерам, ни даже Полковнику. А девчонка из седьмой школы села и поскакала. Дала шенкеля, и сумасшедший конь, храпя и развевая гриву и хвост, распластался в воздухе, пожирая пространство. Полковник догнал, перехватил, повис на уздечке. И у коня и у Полковника глаза диковато смеялись. А девчонка задохнулась, не знала, смеяться или плакать.